оккупационных частей, прямо заинтересованных в том, чтобы его обнаружить. Видимо, ядерным арсеналом Ирак все-таки не обладал. И тем не менее, согласно социологическим наблюдениям, проведенным в конце 2003 года, около трети американцев были твердо убеждены, что оружие массового поражения в Ираке все же имеется. Неизвестно, откуда эти сведения были ими получены, предполагается, что из прессы — газет, радио, телевидения, которые, разумеется, ни о чем подобном не сообщали, но убежденность в них была почти абсолютной и как следствие почти абсолютной была убежденность в оправданности агрессии против Ирака. «Текст», откуда бы он ни возник, победил реальность.

Причем «текст», в котором человек существует, имеет определенную внутреннюю структуру. В каждую историческую эпоху в нем можно выделить некий источник, или, как его называют некоторые аналитики, центральный текст, обладающий одним важным свойством: он абсолютно законен, и законность его ни у кого сомнений не вызывает. Все же остальные «тексты» эпохи, точно так же как и все социальные практики, рожденные ими (то есть то, что в итоге образует матричную реальность), обретают законность только в соотнесении с этим «центральным текстом».

Для христианской эпохи таким «текстом», конечно, являлась, Библия. Все научные, художественные или мистические концепты, развернутые в этой эпохе, все типы власти и все способы организации общества, все образы жизни и все эталоны социального поведения имели большую или меньшую легитимность лишь в соотнесении с ней. Христианское бытие было строго центрировано, и в центре онтологической иерархии находился бог.

В последовавшей затем эпохе европейского Просвещения, эпохе модерна, начатой периодом Возрождения еще в Средних веках, аналогичным «центральным текстом» являлась, как это ни удивительно, та же Библия, только Библия, воспринимаемая теперь уже принципиально иначе, Библия, усилиями просветителей переведенная в чисто светский формат, где стремление к Царству божьему истолковывалось как прогресс, само Царство Божие — как разумная (рациональная) организация мира, личное спасение — как успех в профессиональной деятельности и так далее. Эта десакрализация матрицы имела исключительно большое значение, так как, лишая христианский контент мистической неприкосновенности, позволяла создавать на основе его сюжеты целенаправленного развития. Так возникло, в частности, социальное проектирование, которое во многом определило ход европейской истории. То есть, бытие эпохи модерна было также центрировано, однако онтологическим центром ее, «мерой всех вещей» стал человек.

Эпоха же постмодернизма, в которой мы сейчас пребываем, третья смысловая эпоха, начавшая проступать в реальности со второй половины ХХ века, произвела одно любопытное действие. Постмодернизм этот «центральный текст» полностью размонтировал. Исчезла не только сакральность «предельных смыслов», образованных трансценденцией, но и вся согласованная через них понятийная иерархия. Причем понятно, почему это было сделано. С точки зрения постмодерна, «центральный текст», в какой бы форме, светской или религиозной, он в данный исторический период ни существовал, это «текст» абсолютно тоталитарный, «текст», который всегда выстраивает культуру и общество «под себя». Все, что не совпадает с «центральным текстом», обычно им репрессируется. Все, что противоречит матрице, считается ложным или, по крайней мере, сомнительным. То есть, постмодернизм боролся прежде всего против тотальности. В этом смысле демонтаж матрицы был явлением прогрессивным: признавались равными все этносы, все нации, все культуры, все языки, все религии, все традиции, все мировоззрения, все образы жизни. Просвещенческий концепт равенства получил здесь предельное выражение. Однако тут же обнаружила себя и негативная сторона «философии завершения». Признавая одинаково значимыми все наличествующие в текущей реальности смысловые дискурсы, что нашло идеологическое воплощение в доктрине мультикультурализма, она просто вынуждена была включить в их число и социальные патологии. С точки зрения постмодерна, нет особой разницы между гуманистическими практиками и практиками насилия, между практиками разрушения и практиками созидания. Постмодерн, по крайней мере в теории, считает их все имеющими право на существование.

В результате образовалась полностью размонтированная среда, ризома (термин, который, правда в несколько ином смысле, ввели в 1970-х годах Делез и Гаттари), среда без какой-либо матричной иерархии, естественно децентрированная, среда «тотальной равнозначности».

В гносеологическом отношении это повлекло за собой важное следствие. Для пользователя, за исключением некоторых специальных случаев, такая среда превращается в какофонию. Она превращается в набор равнозначных сигналов — и одинаково важных, и одинаково не имеющих никакого значения. Поскольку нет «текста», нет «центра», нет «абсолютного эталона», то контент, содержание, информацию не с чем соотнести.

А это, в свою очередь, означает, что главной проблемой современного мира становится проблема истинности.

Подойдем к этой же теме с несколько иной стороны. Посмотрим как вообще эволюционирует наше представление о реальности, какой тип знания наиболее характерен для нашей эпохи.

Основное направление здесь, вероятно, выглядит так.

Существуют три парадигмы знания, которые появлялись в европейской истории одна за другой.

Во-первых, классическая парадигма: знание объективно и соответствует реальной действительности. Эта парадигма возникла еще во времена Просвещения. На ней строится классическая наука, классическое образование и классическое (традиционное) представление о реальности.

Во-вторых, неклассическая парадигма: знание субъективизировано наблюдателем. Эта парадигма пришла к нам из квантовой физики, когда выяснилось, что даже простое наблюдение за явлениями микромира уже влияет на их параметры. То есть, наблюдение здесь зависит от наблюдателя. И если в физическом макромире этими эффектами можно пренебрегать, они слишком ничтожны и не сдвигают существующего баланса закономерностей, то в мире метафизическом (в мире «второй реальности») они несомненно работают. Это уже давно было замечено в социологии: «каков вопрос — таков и ответ». Само исследование, независимо от инструментария, накладывает отпечаток на получаемые результаты.

И, наконец, постнеклассическая или модельная парадигма, характерная, прежде всего, для настоящего времени. Она принципиально отличается от двух предыдущих. Здесь мы вообще не задаемся вопросом, насколько данная совокупность знаний соответствует реальной действительности. Нам достаточно, что такая модель работает.

Примером модельного знания может послужить история, произошедшая несколько лет назад. Осенью 2003 года президенту России была подана докладная записка одного российского аналитика, которая сигнализировала о существовании заговора в государственных силовых структурах. Образовалась утечка в прессу, и разразился грандиозный скандал, ныне, что характерно, уже совершенно забытый. Однако, самое интересное случилось потом. Буквально через несколько дней, а, может быть, и часов, другим аналитиком была подана президенту другая аналитическая записка, где на основании этого же фактурного материала делался точно такой же вывод о существовании заговора. Только уже не среди силовых структур, а среди олигархов. Понятно, что ни та, ни другая модель никакого отношения к действительности не имели. При желании на том же материале можно было построить, к примеру, модель «заговора банкиров», или модель «заговора отраслевых менеджеров», стремящихся утвердить сырьевой диктат, или модель «заговора высших чиновников президентской администрации». Все они оказались бы равнозначными — в том смысле хотя бы, что не поддавались бы никакой проверке.

В ризоме, в размонтированной среде, преобладает именно модельное знание. Модели плывут, как пузыри по воде — лопаются и не оставляют следов. Критерием истинности здесь является лишь эффективность. Если такой фантом позволяет увеличить «личный ресурс»