Уфимцева, открыл столешницу, вынул папироску, закурил.

— Давай выкладывай, — сказал он.

Уфимцев начал издалека. Он говорил об особенностях их хозяйств, когда кругом леса, что у них одинаковые условия, требуют одних и тех же мер в руководстве, в направлении хозяйства. Потом говорил о необходимости механизации и невозможности этого в маленьких хозяйствах, — тут он пересказал слова Краснова, сказанные им при возвращении с партконференции, — и что только крупное хозяйство может быть рентабельным.

По мере того как Уфимцев говорил, лицо у Петрякова все больше и больше вытягивалось, глаза суживались, становились злыми, беспокойными. Он бросил недокуренную папироску в пепельницу и сказал, прервав Уфимцева:

— Понял, к чему клонишь, можешь, можешь недоговаривать. Это уже было, не согласился народ. Для чего второй раз поднимать?

— Какой народ? — переспросила Стенникова. — Никакого народа не было. Векшин к тебе съездил, договорились не соглашаться и вели эту линию, доказывали району. А с народом не советовались. Я же тут была, на моих глазах все происходило.

Петряков с трудом выдавил из себя улыбку:

— Ах, Анна Ивановна! Не знаю, как у вас происходило, а мы сделали все по правилам: и правление собирали, и с активом разговор вели... Не согласились товарищи.

— Интересно, почему не согласились? — спросил Уфимцев. — Что послужило причиной к отказу?

Петряков помялся, склонил голову набок, словно затруднялся с ответом.

— Видите ли, — начал он, — не простое это дело — соединение... Сейчас в нашем колхозе жизнь вроде устоялась, народ не жалуется: хлеб есть, на чай-сахар хватает. А теперь еще и ограничения в личном хозяйстве сняли, жить вовсе будет лучше. А соединишься — кто его знает, как оно получится. Начнется ломка, перестройка, механизация — сам говоришь, без механизации нельзя, — а на все надо деньги, а где их брать? Опять зубы на полку?

Уфимцев слушал Петрякова, а ему казалось — слушает Векшина. И у него пропала охота говорить с Петряковым. Он посмотрел на Анну Ивановну — в надежде узнать ее мнение. Та опустила шаль с головы на плечи, расслабилась в кресле и мяла в пальцах сигаретку, готовясь закурить, и не думала об отступлении.

— Ты скажи прямо, чего ты боишься? — спросила она, закуривая. — Лишних хлопот, чтобы потом людям лучше жилось, или... за свое место опасаешься, вдруг из мягкого кресла на табуретку пересадят?

Петряков передернулся, изменился в лице.

— Товарищ Стенникова, — угрожающе проговорил он, — па-апрашу! Па-апрашу! Вы здесь не дома....

— Извини, пожалуйста, — ответила Стенникова, — я не хотела тебя обидеть. Но ведь странно твое упорство, словно ты не хочешь для своих колхозников лучшей жизни, чем сейчас.

Но тут Уфимцев не удержался, глядя на побагровевшую физиономию Петрякова, сказал:

— Пойдемте, Анна Ивановна. Похоже, мы не в ту дверь стукнулись.

Он поднялся, подождал, пока Стенникова повязывалась шалью, пропустил ее вперед, и они ушли, не простившись с молча сидевшим.

Выйдя на улицу, они постояли, подышали морозным воздухом.

— Куда теперь? — спросила Стенникова.

— Пойдем к партийным людям, — ответил Уфимцев, разглядывая площадь. — Кто секретарем парторганизации?

— Шумаков.

— Сергей Васильевич? Председатель сельсовета? — обрадовался Уфимцев. — Вот и пойдем к нему.

Шумаков, к счастью, оказался на месте.

— А я собирался к вам, — говорил он, раздевая и усаживая своих нежданных посетителей. — Думал, пообедаю и двинусь. Хотел депутатскую группу собрать.

— Еще успеешь, соберешь, — сказал Уфимцев. — А сейчас такое к тебе дело — и как к Советской власти, и как к партийному руководителю.

И Уфимцев рассказал о предложении Акимова, о цели их приезда и о том, как встретил их Петряков.

Шумаков внимательно слушал его, а когда Уфимцев кончил, сказал:

— Правильно, что сюда пришли, с Петряковым говорить на эту тему — пустое дело. На словах он как на гуслях, а как до дела доходит — в кусты, любое предложение под сомнение берет... Послушали бы, что коммунисты говорили в его адрес на отчетном собрании. Приводили в пример ваш колхоз, советовали съездить, поучиться... Значит, так и сказал, что жизнь в колхозе устоялась? — переспросил он, засмеявшись. — Действительно, устоялась. Вернее, не устоялась, а застоялась. Колхозникам-то всего по килограмму выдали... Народ видит, кто и как живет, свое мнение в секрете не держит. Так что по части объединения, думаю, препятствий не будет.

— Может, позвать сюда Петрякова? — предложила Анна Ивановна.

— Бесполезно, — ответил Шумаков. — Лучше, сделаем так: вечером соберем коммунистов и поговорим. Там и Петряков будет.

— А если он не придет? — не унималась Стенникова.

— Придет, — успокоил ее Шумаков. — Он побоится, что без него решат, и постарается быть, применить свое красноречие, чтобы отговорить коммунистов... Так что вы пока погуляйте, — он посмотрел на часы...

А вечером собрание коммунистов репьевского колхоза, несмотря на противодействие Петрякова, поддержало большеполянцев. Они договорились: на отчетных собраниях по итогам года рассмотреть вопрос о слиянии и, в случае согласия колхозников, провести потом общее собрание с избранием нового правления.

Возле нового дома, срубленного председателю колхоза, не было еще ни ворот, ни забора, он стоял одиноко среди снежной полянки — большой и чистенький, как новая игрушка. Солнце било в его окна, отражало белый снег, серое небо. Из трубы над крышей высоко и тонко поднимался дым, и дом казался кораблем, плывущим по снежному океану.

От дороги к дому вела пробитая в снегу тропа, — видимо, расчистили ее только сегодня, вчера не было. Уфимцев хорошо помнил, ходил прямо по снегу. Он прошел по тропе, дошел до дома; желтые стены из свежеструганых бревен, казалось, излучали тепло, он снял рукавицу, пощупал их, но бревна были холодными.

— Проверяешь? — крикнул ему, высунувшись из сеней, Микешин. — Давай проверяй, заходи в комнаты.

С Василием Степановичем они вчера условились, что сегодня опробуют печи, протопят их, и можно дом заселять, справлять новоселье.

На кухне дед Колыванов, перепачканный сажей, топил щепками русскую печь, заглядывал в чело, но печь работала исправно, не дымила, тяга была хорошей, щепа горела ровно, уютно потрескивала.

— Все печи проверил, — сказал дед. — Докладаю, зиму в тепле будешь жить, горюшка не знать. На совесть печи сработали.