говорить, ни писать. Прошу тебя!

— Не уговаривай, — огрызнулся Васьков. — Таких людей, как Уфимцев, положено выводить на чистую воду без всякой жалости.

Груня вдруг побледнела, выпрямилась, лихорадочно провела рукой по лбу. «Боже мой! Что же делается? Васьков и впрямь может напакостить Егору, если не остановить его сейчас. Но как это сделать, что оказать ему, чтобы он поверил?» И Груня терзалась мыслями, не зная, что придумать, как спасти любимого человека. И, не придумав ничего, решилась на отчаянный шаг.

— Хорошо, — с вызовом сказала она. — Хочешь знать правду? Это я к Егору в любовницы навязывалась. Понял? Да он не захотел меня. Ну что? Что раскрыл рот? Иди, пиши.

Васьков смешался, не знал, что ответить, У него не укладывалось в голове, чтобы жена признавалась мужу в таком недостойном поступке.

— Врешь ты все, — наконец нашелся он, — наговариваешь на себя, чтобы его выгородить, своего бывшего ухажера.

— Нет, Михаил, не вру, — с какой-то решимостью и с удивительным спокойствием ответила Груня. — Люблю я его. Понимаешь? Любила и люблю, и ничего с собой поделать не могу.

Она замолчала, стала смотреть куда-то в угол, мимо Васькова, словно его тут не было. Васьков в недоумении поднялся из-за стола, тускло поблескивая очками. Похоже, ему не верилось, что все это происходило наяву, а не во сне.

— Тогда зачем со мной живешь? — крикнул он, сорвав голос. — Зачем выходила за меня?

— Вот так и живу, — ответила Груня тихо. — Не оставаться же было в старых девах.

В сенях загремели ведра — пришла мать с реки. Она долго топталась в сенях, выливала воду, что-то переставляла, потом вышла на крыльцо, закричала: цып, цып, цып, — сзывая кур.

И пока она была в сенях, Васьков молчал, не двигался с места, глядел с озлоблением на Груню. Он только сейчас понял, что она никогда не любила его. Он любил ее всю жизнь, но на его дороге всегда стоял Егор, Она не замечала его даже тогда, когда Егор уехал из колхоза и женился. Два года Васьков уговаривал Груню выйти за него замуж, она только смеялась. И согласилась уж тогда, когда он потерял всякую надежду.

Он глядел на Груню и поражался тому, как легко могла эта женщина заставить его забыть о ее прошлом. «Я ей этого не прошу! Она еще вспомнит сегодняшний день».

Наконец проговорил:

— Собирай свое барахло... Утром будем переезжать в Репьевку.

Груня ничего не ответила, сидела недвижно, привалясь к простенку.

Уборщица разыскала Векшина на конном дворе. Он находился в каморке Архипа Сараскина, помогал перевязывать гужи у хомута — гужи вытянулись, и при поездках расписная дуга валялась жеребцу на спину, конфузила хозяина.

В каморке стояла прохлада от политого водой пола, густо пахло сыромятью и дегтем. Невысокий серобородый Архип был в шапке, несмотря на летнюю жару. Шапку он не снимал ни зимой, ни летом, кажется, и спал в ней, все жаловался, что мерзнет голова, — сказывалась контузия в прошлую войну.

Об Архипе, о его любви к лошадям в колхозе ходили легенды. Рассказывали, что однажды, еще в бытность Тетеркина председателем колхоза, Архип куда-то отлучился и в его отсутствие кто-то запряг жившему у них областному уполномоченному жеребую кобылку для поездки в Шалаши. Когда об этом узнал Архип, он пал на лошадь и догнал уполномоченного на полпути к Шалашам. Ни слова не говоря, преградив тому дорогу, он быстро выпряг кобылу и угнал ее домой. Уполномоченный страшно перепугался. Добравшись до колхоза, он поднял шум, заявив, что на него напал разбойник, звонил районным властям. Он так страшно расписывал им физиономию разбойника, его одежду, даже кинжал, который он якобы видел в его руках, что в отделении милиции растерялись: такого в их районе еще не случалось. И только упоминание о том, что разбойник был в большой теплой шапке, несмотря на август, прояснило эту темную историю. Когда Архипа спросили, как у него поднялась рука на начальника из области, он простосердечно ответил: «Так кобыла-то жеребая была... Дите носила».

Конный двор находился позади пожарки, Архип выполнял заодно и обязанности пожарника. Он жил в каморке, при лошадях, отлучался домой только по субботам, в баню.

Когда уборщица появилась на пороге каморки, Векшин стоял на коленях посреди пола, поддерживал рукой хомут, следя, как Архип протягивал гуж в клещевину.

— Петр Ильич, тебя в правленье вызывают.

Векшин поднял голову:

— Кто?

— Егор Арсентьевич требуют.

Векшин вновь стал смотреть на руки Архипа и молчал, словно раздумывал: идти ему или нет. Наконец выпустил хомут из рук, поднялся.

В кабинете председателя Векшин застал Стенникову, что-то подбивавшую на счетах. Уфимцев сидел рядом, вглядывался в цифры, которые она выписывала на бумажку. Увидев Векшина, сказал:

— Подожди немного, сейчас закончим... Да, чуть не забыл, прочти вот это.

И подал ему приказ Пастухова о выбраковке коров.

— Это же форменное безобразие! — прочитав, возмутился Векшин и кинул на стоял шляпу. — Мы становимся не хозяевами в своем дому!

— Акт о выбраковке коров у тебя? — спросил его Уфимцев.

— В бухгалтерию сдал. Еще предупредил, чтобы не высылали в управление.

— А я и не высылала, — ответила Стенникова, не отрываясь от счет. — У меня в столе лежит.

— Кто же тогда в управление сообщил? — удивился Уфимцев.

— Васькова! Кто больше? — подумав, ответил Векшин. — Кроме нее некому. Мстит за то, что должность сократили...

«Не верю, что Груня... А в общем — черт их, женщин, знает, может, и она, обиделась, что уволили...» — думал Уфимцев, глядя на взбудораженного Векшина.

— Петр Ильич, — обратился Уфимцев к Векшину, — не стоит ломать голову, кто донес о выбраковке коров. Выговор тут — чепуха! Главное — нужное дело сделано... Тут есть другое. Вот, прочти.

Векшин настороженно взял поданную телефонограмму, быстро пробежал ее глазами.

— А что я тебе говорил? Выгребут хлеб, если не отдадим колхозникам... Вот результат твоей близорукой политики!

— Подожди, — невольно улыбнулся Уфимцев, — хлеб-то еще на корню, никто его не выгребает, прежде убрать надо... Это лишь рекомендация парткома и управления.

— Знаю я эти рекомендации, не первый год. Это тебе в новинку, а нам с Поздниным... — И Векшин махнул рукой.

— Вспоминать, когда и сколько выгребали хлеба, пожалуй, сейчас не время, — сказал Уфимцев. — Оставим это дело историкам... И без телефонограммы мы обязаны излишки продавать государству, а излишки у нас нынче будут... Вот Анна Ивановна подсчитала, — и он постукал пальцами по лежащей перед ним бумажке, придвинул ее на край стола, — взгляни на расчеты и скажи свое мнение, сколько будем продавать?

— Нисколько! — отрезал Векшин, даже не пытаясь поинтересоваться расчетами.

— Ну, так нельзя! — возмутился Уфимцев. — Мы не можем не помочь государству, с хлебом в стране туго... Куда же тогда излишки зерна?

— Раздать колхозникам, — ответил Векшин.

— Опять двадцать пять! — пришел в негодование Уфимцев.

Он ничего другого и не ожидал от Векшина, так как знал его настроения теперь хорошо: дать колхознику побольше сейчас, не заботясь о будущем колхоза. Не ясно Уфимцеву было одно: поступал он так, чтоб