сурьезное... Если я вру, ее спросите.

— Что? Любовь?! — зарычал Самоваров. — Да как ты посмел, стервец! Разве забыл, кто ты и кто я? — кричал Самоваров. На крик прибежала жена, остановилась испуганно в дверях горницы. — Вон отсюда! Вон! И чтобы ноги твоей...

Самоваров кинул подушкой в Петьку, тот, увернувшись, опрометью бросился из комнаты.

Не получилось у Петьки со сватовством. В тот же день хозяин уволил его с работы и выгнал обоих с матерью со двора. Пришлось Христа ради проситься на квартиру.

Неудачное Петькино сватовство произошло накануне тех дней, когда деревня стала круто поворачивать от единоличного хозяйства к артелям. Повсеместно создавались колхозы, раскулачивались и выселялись в отдаленные места деревенские богачи.

Дошла очередь и до Шалашей.

Стоял хрусткий зимний вечер, когда Петька узнал, что завтра будут выселять Самоварова. Ему не жалко было ни Ивана Капитоновича, ни жены его, но он чуть с ума не сошел, поняв, что теряет Парашу. Он не знал, что делать, что предпринять, сидел в избе, не раздеваясь, наводя страх на мать. Наконец решился.

Дождавшись ночи, пробрался задами ко двору Самоварова. Ему долго не открывали, пока не вышел сам хозяин, не впустил его в столовую. Петька удивился, увидев Самоварова в нагольном полушубке, в печатных валенках, словно тот собрался в поездку на делянки.

— Чего тебе? — спросил Самоваров Петьку теми же словами, как и в прошлый раз, когда он приходил свататься.

— Раскулачивать вас будут завтра. Вот пришел предупредить...

— Спасибо, без тебя знал... Еще что?

— Так ведь выселят! — крикнул Петька, удивляясь спокойствию Самоварова. — На Соловки!

— Не нас одних, всех порядочных людей выселяют. Живы будем — не умрем, на то воля божья.

Самоваров стоял посреди столовой, зябко запахнувшись в полушубок, ждал, что еще скажет Петька.

Тот обвел глазами столовую и не узнал ее: из буфета исчезла посуда, со стола — скатерть, с окон — шторы, все было голо, как перед праздничной побелкой. «Приготовились, упрятали уже все», — подумал он.

— Иван Капитонович, за-ради бога, отдайте за меня Парашу, — выпалил Петька, — чего ей зазря пропадать, чужих вшей кормить.

— Парашу? За тебя, говоришь?

Самоваров долго смотрел на взлохмаченного Петьку и о чем-то думал. Потом, открыв дверь в горницу, крикнул:

— Прасковья! Поди сюда.

Вначале вошла мать, Милодора Павловна, потом и Параша. Петька давно не видел ее и удивился бледности, какой-то безжизненности ее лица.

— Вот Цыган тебя сватает, — сказал Самоваров, кивнув на Петьку. — Пойдешь за него или поедешь с нами в ссылку?

Параша ничего не ответила, только пожала неопределенно плечами, словно ей было все равно: что в ссылку ехать, что с Петькой оставаться.

— Лучше в петлю, чем такой выход! — взвизгнула Милодора Павловна, но Самоваров не обратил на нее внимания, продолжал о чем-то думать, не торопился решать.

— Иван Капитонович, — взмолился Петька и, неожиданно для себя, бросился перед ним на колени. — Клянусь вам, не прогадаете, беречь буду пуще глазу... В целости и сохранности... И работы мне от нее никакой не надо, прокормлю, руки есть... Сами видите, люблю я ее!

Самоваров посмотрел на уставившуюся в пол Парашу, на Петьку, стоявшего на коленях, прижимавшего к груди шапку, словно сравнивал их обоих.

— Ладно, так и быть. Бери! — сказал он и, махнув рукой, тяжело опустился на стул.

Мать завыла, обняла Парашу, припала к ней, та кисло улыбнулась.

— Пошли! Пошли! — закричал на них Самоваров, и они поспешно скрылись в горнице.

Петька, обрадованный таким поворотом дела, поднялся с колен, отряхнул штаны, обвел взглядом полупустую столовую и, набравшись смелости, сказал Самоварову:

— Приданое бы, папаша, что по закону полагается. Все равно ведь завтра придут — до нитки зачистят.

— Бери, все бери, ничего не жалко! И дочь, и достояние, что нажил, — все бери!

Самоваров отвернулся от Петьки и застыл так, давая понять, что он тут уже не хозяин.

В ту же ночь Петька привез к матери Парашу и полный воз сундуков...

Потянули было Петьку за Парашу, но он немедля обвенчался с ней в деревянной большеполянской церкви, и от него отстали — ничего не поделаешь, теперь законная жена бывшего батрака Векшина.

Но чтоб больше его не трепали, не тревожили Парашу, он вступил в только что созданный колхоз. Жена, узнав об этом, сказала:

— Твое дело, трудись, ворочай на них, но меня уволь... Они родителей моих не пожалели, а я буду ногти рвать на работе. Шиша им красного!

Петьку удивила ненависть жены.

— Но, Параша, — пытался он убедить ее, — полагается работать, раз мы члены колхоза. Для твоей же пользы я вступил... Есть легкие работы, например, в конторе, ты же грамотная...

— Не проси, не пойду, так и запомни... Ты сам отцу говорил, что не будешь заставлять меня работать. Скоро же ты забыл об этом!..

И сейчас вот, слушая, как она тихо посапывает носом, белея плечами в темноте, Векшин страдал, не знал, как выпутаться из того неприятного положения, в которое его поставил Уфимцев.

Утром, после завтрака, перед тем как идти на работу, он сказал жене:

— Сегодня машина в Колташи пойдет, поторопись, соберися, поезжай в больницу.

— Чего я там не видела? — удивилась Паруня.

— Справка нужна о твоей болезни.

— А кто ее дает?

— Не знаю... Но без оправки домой не возвращайся. Поняла? Скажи врачу что-нибудь, есть тыщи болезней... По женским там, что ли.

И видя недоумение в глазах жены, закричал:

— Надо, понимаешь, надо! Не о твоей, о моей шкуре идет речь.

И, выходя, хлопнул дверью, чего с ним раньше не случалось.

Векшин напрасно тревожился, дождя так и не было. После полудня тучи над Санарой заклубились было, загремел гром, перепугавший кур, пали редкие и крупные, как картечины, дождевые капли на пыльную дорогу, и на этом все кончилось, — туча, погромыхивая, ушла на поля Малаховского совхоза.

Он вернулся с фермы к вечеру, когда жара уже спала и из проулка на широкую улицу въехала первая подвода с сенокоса. На высокой телеге, на куче зеленой свежескошенной травы, сидели грудно бабы и пели о солдатах, которые ехали со службы домой, пели громко и грустно, положив натруженные руки на колени. Но вот кто-то из них крикнул: «Тпру-у!», лошадь остановилась, и бабы с шутками, со смехом стали прыгать на землю, одергивать юбки, поправлять сбившиеся платки и расходиться по домам.

Векшин заехал на конный двор, сдал жеребца конюху Архипу Сараскину и пошел домой стороной улицы, возле изб и плетней, где меньше пыли.

Выйдя к пожарке, он встретился с Тетеркиным, шедшим из мастерской.

— А-а, Никанор Павлович! Здравствуй!

Поздоровавшись, пошли рядом.