позвонит как обычно, чтобы договориться о новогоднем визите. Элизабет не представляет, как можно туда пойти. И не представляет, как можно не пойти. Опять сидеть на розовом «честерфилде», в окружении полированных поверхностей, кабинетного рояля, серебряного подноса, и тетушка Мюриэл будет сидеть напротив, вперившись в нее глазами цвета холодной гальки, и прошлое опять разверзнется, как пещера, наполненная угрожающим эхом.
Каких именно жертв ты от меня ждешь? — спрашивает Нат, все еще сердито. Он хочет сказать:
Нат, — произносит она. — Я знаю, как тебе тяжело. Поверь, мне тоже тяжело. Но давай постараемся не выходить из себя. Я не нарочно тебя мучаю, — добавляет она. — Поверь мне.
Это правда, более или менее. Она не нарочно мучает Ната; его мучения — побочный эффект. Она просто пытается выиграть. Глядя на него, видя, как он падает обратно на стул, она знает, что выиграет, не может не выиграть. Она победит и надеется, что эта победа сделает ее чуточку счастливее.
Леся в гостиной, в верхнем юрском периоде, бежит по игуанодоновой тропе. На ней кроссовки «Адидас» и темно-синяя спортивная кофта с красной надписью: «Мала я, но красива» [3]9. Кофту подарил ей Уильям на день рождения; ему только не пришло в голову, что надпись окажется у Леси на груди. Она редко надевает эту кофту. У нее бинокль в кожаном футляре, закинут за плечо на ремне и неприятно колотит по бедру.
Позади ничего нет, впереди тоже ничего, кроме грязной тропы. Справа и слева — густой сплошной подлесок; с ветвей капает, жарко, как в бане, тело будто вареное. До озера еще много миль. Она переходит на шаг. Далеко впереди, где, как она знает, будет поросшая кустами прогалина и жаркий солнечный свет, она слышит пронзительные крики птеродактилей, нарезающих круги в ожидании падали.
Она хочет быть только здесь, и нигде больше, но на этот раз она здесь не в экспедиции; она и без того хорошо знает эти места. Она спасается бегством.
Она заставляет себя очнуться, поднимается с кресла, идет обратно в кухню с пустой чашкой в руках, оставляя следы в опилках. Не мешало бы ему начать подметать за собой. Она включает горелку под чайником, сыплет коричневый порошок в чашку.
Сегодня суббота, и — редкий случай — Леся одна дома. На то есть серьезная причина: Нат пошел к Элизабет, наконец-то поговорит с ней о разводе. Леся давно этого хотела, так что ей теперь не стоит огорчаться, что ее не взяли. Закрылись от нее, будто родители, что обсуждают важные вещи, запершись от ребенка в спальне, говорят о чем-то таком, о чем ей еще рано знать. Ей хочется подкрасться на цыпочках к двери и приложить ухо к замочной скважине. Пошпионить. Ей хочется знать, что они говорят о ней. Если они вообще о ней говорят.
Но это не ее дело. Раз процесс начался, он будет продолжаться. Элизабет взяла Ната в оборот. Она потребует новых совещаний, переговоров. Это может тянуться годами.
Леся наливает кипятка в чашку, добавляет белого порошка из банки. Ей совсем не хочется это пить, просто нужно чем-нибудь себя занять. Чтобы убить время, она решает классифицировать Элизабет. Класс:
Леся знает, что научная объективность — это миф. Она читала про месть и кражи, про то, как одни ученые воровали доказательства у других, про великих палеонтологов, которые подкупали рабочих конкурента и пытались уничтожить чужую репутацию. Она знает, что страсть к науке подобна любой другой страсти. И все же она хотела бы, чтобы научная объективность существовала и чтобы у нее была хоть капля этой объективности. Тогда она использовала бы эту объективность в жизни. Стала бы мудрой, смотрела бы на жизнь философски, справлялась бы с Элизабет каким-то более взрослым способом, достойнее, чем эта ее тайная игра, которая, по сути, ничем не лучше детских дразнилок.
Пока что она не справляется. Нат, кажется, тоже. Хотя наедине с Лесей он позволяет себе приступы ярости, и это уже прогресс: раньше он вообще отказывался критиковать Элизабет; но, встречаясь с ней лицом к лицу, чтобы обсудить какие-то денежные вопросы или визиты детей, он превращается в тряпку. Он притягивает в оправдание Лесю — говорит, что это ради нее, что он не хочет ставить развод под угрозу. Он постоянно без денег, но Элизабет получает свои алименты каждый месяц, тютелька в тютельку. Он завел привычку одалживать у Леси небольшие суммы: пять, десять долларов. Как она может отказать, как она может лишить его сигарет и пива, когда он у нее на глазах молча сходит с ума? Она его жалеет. Она не хочет его жалеть. Он этого тоже не хочет. Поэтому она без комментариев дает ему деньги.
Неделю назад Леся заговорила о своем ребенке, об их ребенке. Она упомянула об этом как бы вскользь; но, может быть, сейчас как раз подходящее время, пока она еще не состарилась?
Нат отнесся к идее без энтузиазма. Он сказал, что вряд ли сейчас может себе это позволить.
— Но ты же сам первый сказал, что хочешь, — ответила Леся. Она чувствовала себя так, будто сделала ему предложение, а он его отверг. Может, она непривлекательна? Может, у нее ущербная наследственность?
Когда он сказал, что хочет ребенка, объяснил Нат, он выразил свою мечту, желание, а не руководство к действию, которому надо немедленно последовать.
Леся подумала, что ей трудно понять разницу между теоретическим желанием и настоящим; но все же попыталась понять Ната. Видимо, он прав. Дети Элизабет живут на заработок Ната, сколько его ни есть, а Леся и Нат живут на Лесину зарплату. Она не может вдруг завести ребенка и разрушить всю эту систему. Она не очень уверена, что хочет ребенка, но ей не нравится, что она не может родить из-за Элизабет.
Может быть, думает Леся, ей нужно вступить в группу взаимопомощи. Она слыхала про такие группы, читала про них в семейных разделах газет, которые Нат приносит по вечерам. Группы собираются в церковных помещениях и льют бальзам на раны людей, которых ранило при взрыве семьи. Может, ей надо ходить в такую группу, пить чай с печеньем и ныть про Элизабет. Но Леся знает, что ничего не выйдет. Она неспособна общаться в группе, вечно боится ляпнуть что-нибудь не то. В любом собрании убогих она всегда будет — или хоть притворится — наименее убогой. Кроме того, эти группы всегда называются как-нибудь вроде «Второе дыхание» и предназначены для супружеских пар, а она не замужем.
Она полагает, что, будь у нее независимый и сильный характер, ее бы все это не расстраивало, а радовало. Многие женщины больше не берут фамилий своих мужей, не хотят, чтобы их называли «моя жена», «моя кто-то там еще», и Нат, когда кому-нибудь ее представляет (что бывает не так уж часто), не говорит, что она «его». Он просто называет ее имя, даже без «мисс», и ему это приятно. Он говорит — это хорошо, что ее не зовут миссис Шенхоф. Не приведи господи, чтобы у нее было хоть что-то общее с его матерью или с его женой. Но, вопреки намерениям Ната, Леся не чувствует себя независимым существом; она себя чувствует тайным знаком. Хотя ее собственный консерватизм, о котором она до сих пор не подозревала, приводит ее в ужас, она хочет принадлежать к чему-нибудь, явственно принадлежать; чтобы ее можно было классифицировать, отнести к какому-нибудь множеству. Множество миссис Шенхоф уже существует; к нему принадлежат мать Ната и мать его детей. Леся ничья не мать; официально она ни к чему не принадлежит.
Она ведь раньше не была такой; у нее внутри как будто включили генератор нытья, недовольства, зависти. Может, она слишком много думает об Элизабет.
Она должна сказать Нату:
Дело в том, что она подсела на тот свой образ, который сложился у Ната. Иногда от его прикосновений она чувствует себя не обнаженной, а облаченной в некое длинное одеяние, что простирается вокруг нее подобно сверкающему облаку. Поняв, что этот образ не соответствует действительности, она чуть не ударилась в панику. Нат считает ее островком спокойствия, убежищем; думает, что она добра. Он думает, что она такая на самом деле и что, если копать достаточно глубоко, в ней можно все это найти. Ему бы
