сердито.

Мы завернули за угол, и порыв ветра швырнул дождь на ветровое стекло. Как говорила одна из моих двоюродных бабушек, погода рассердилась не на шутку.

— Я могла и пешком дойти, — сказала я, не отвечая на его вопрос. Зная, что мои поступки вовсе не так глупы, я прекрасно понимала также, что посторонний наблюдатель счел бы их довольно глупыми. Мне не хотелось обсуждать их, такое обсуждение лишь завело бы нас в тупик. Я сидела выпрямившись и уставившись в окно, за которым почти ничего не было видно.

— Не понимаю, зачем тебе понадобилось портить такой прекрасный вечер, — сказал он, игнорируя мои слова. Ударил гром.

— По-моему, я тебе ничего не испортила, — ответила я. — Ты прекрасно провел время.

— Ах, вот в чем дело! Мы, значит, плохо тебя развлекали. Наш разговор тебе наскучил, мы уделяли тебе недостаточно внимания. Что ж, в следующий раз мы позаботимся о том, чтобы тебе не приходилось страдать в нашем обществе.

Это было несправедливо. В конце концов, Лен — мой друг.

— Между прочим, Лен не твой друг, а мой, — сказала я. Голос у меня начинал дрожать. — Мне, может быть, тоже хотелось с ним поговорить. Тем более что он только что вернулся из Англии. — Говоря все это, я прекрасно понимала, что Лен тут совершенно ни при чем.

— Эйнсли вела себя прилично, и ты могла бы взять с нее пример. Но нет! — сказал он яростно. — Тебя не устраивает роль женщины.

Комплимент Эйнсли я восприняла как злобный выпад — и взорвалась.

— Чушь собачья! — крикнула я. — При чем тут роль женщины? Ты вел себя попросту грубо!

Я знала, что, обвиняя Питера в нарушении правил хорошего тона, я наношу ему удар под ложечку. Для него это все равно что увидеть свое лицо на рекламе средства от пота.

Он быстро посмотрел на меня, и глаза его сузились, словно он целился; потом он скрипнул зубами и яростно прибавил газ. Дождь к этому времени лил уже сплошной стеной, а мостовая перед нами, когда нам удавалось ее увидеть, походила на поверхность быстрой реки. В момент моего выпада мы как раз спускались с холма, и, когда Питер резко нажал на педаль газа, машину занесло, она дважды развернулась, потом заскользила боком, влетела на чей-то газон, страшно ударилась и остановилась. Раздался громкий треск.

— Сумасшедший! — завопила я, отталкиваясь от передней панели, к которой прижал меня удар, и соображая, что я все еще жива. — Ты нас всех убьешь!

Я, видимо, считала себя за двоих.

Питер опустил стекло и высунулся наружу. Потом принялся смеяться.

— Я им немного постриг кусты, — сказал он. Он нажал на газ. Сначала колеса вращались без всякого толку, разбрасывая землю и образуя на газоне (как я увидела позже) глубокие рытвины; затем мы с воем перевалили через поребрик и вернулись на дорогу.

Я дрожала от страха, холода и злости.

— Сперва ты меня затащил в машину, — сказала я, стуча зубами, — и наорал на меня, потому что чувствовал себя виноватым, а теперь пытаешься меня убить!

Питер все еще смеялся. Волосы у него прилипли ко лбу — намокли от дождя, хотя он высунулся в окно всего на несколько секунд, — а по щекам текла вода.

— Проснувшись утром, они увидят, что их садик несколько преобразился, — хихикал он. Порча чужой собственности сегодня казалась ему чрезвычайно веселым занятием.

— До чего же весело портить чужую собственность! — заметила я саркастически.

— Да не будь ты такой занудой, — ухмыльнулся он. Было очевидно, что проявление грубой физической силы доставило ему удовольствие. При этом подвиг, совершенный задними колесами его машины, он полностью приписывал себе, считал своей заслугой. У меня это вызывало лишь раздражение.

— Питер, как ты можешь быть таким легкомысленным? Да ты просто перезрелый подросток.

Этот выпад он попросту игнорировал.

— Приехали, — сказал он, и машина резко остановилась.

Я взялась за ручку, намереваясь, кажется, сказать последнее решающее слово и броситься в дом, но он придержал меня за локоть:

— Подожди, пока лить перестанет.

Он повернул ключ зажигания; дворники перестали биться по стеклу. Мы молча сидели в машине и слушали, как гремит гром. Гроза была, наверное, прямо над нами; молнии сверкали почти непрерывно, и тотчас следовал удар грома; вокруг нас будто с треском валился лес. Когда на секунду воцарялась тишина, мы слышали, как по крыше машины бьет дождь. В щели над дверцами летела тонкая дождевая пыль.

— Хорошо, что я не позволил тебе идти домой пешком, — сказал Питер тоном человека, который принял правильное решение и сумел настоять на своем. Я не могла не согласиться с ним.

Стало светло на несколько секунд подряд, и я заметила, что Питер как-то странно смотрит на меня: лицо его было необычно испещрено тенями, а глаза мерцали, как глаза кошки, в свете фар. В его напряженном взгляде было что-то зловещее. Потом он склонился ко мне и сказал:

— У тебя тут грязь застряла. Не шевелись. — Пальцы его неуверенно коснулись моего виска: он неловко, но осторожно извлекал клок пыли, запутавшийся у меня в волосах.

Я вдруг почувствовала, что слабею и никну, как намокшая бумажная салфетка. Я прижалась лбом к голове Питера и закрыла глаза. Кожа у него была холодная и мокрая, и от него пахло коньяком.

— Открой глаза, — сказал он.

Я послушалась. Мы сидели, прижавшись друг к другу головами, и при вспышке молнии я на секунду увидела, что глаза Питера двоятся и четверятся.

— У тебя восемь глаз, — сказала я тихонько.

Мы оба рассмеялись, он притянул меня к себе и поцеловал. Я обняла его.

Так мы провели несколько минут — обнявшись и слушая грозу. Я не могла унять дрожь и чувствовала только сильнейшую усталость.

— Сама не знаю, что это я сегодня вытворяла, — прошептала я.

Он погладил меня по голове — понимающим, прощающим, немного покровительственным жестом.

— Мэриан, — услышала я и почувствовала, как он сглотнул. Я уже не знала, кто из нас дрожит — он или я, потому что он обнял меня еще крепче.

— Как по-твоему, могли бы мы… Как по-твоему, что, если бы мы поженились?

Я отпрянула.

Гигантская голубая вспышка молнии, очень близкой, осветила машину. При свете этой вспышки я увидела в глазах Питера свое крошечное овальное отражение.

Проснувшись в воскресенье утром — точнее, в воскресенье днем, — я почувствовала, что голова моя пуста, словно кто-то выскреб из нее все содержимое, как мякоть из дыни, и оставил мне только корку — как прикажете думать коркой? Я оглядела комнату, с трудом узнавая ее. Повсюду были разбросаны детали моего вчерашнего туалета — на полу, на стульях, на спинках стульев, будто здесь взорвалось крупное чучело в женском наряде. Рот у меня был точно ватой набит. Я встала и поплелась на кухню.

Через открытое окно в кухню стремился ясный солнечный свет и свежий воздух. Эйнсли встала раньше меня. Она сидела с распущенными волосами, поджав под себя ноги и внимательно изучая что-то, лежащее на столе. Со спины она была похожа на сидящую на скале русалку — русалку, одетую в давно не стиранный зеленый махровый халат. Стол перед ней был усеян, точно галькой, крошками хлеба, среди которых валялись и другие остатки завтрака — банановая кожура, похожая на спящую морскую звезду, осколки скорлупы и разбросанные прибоем подгорелые корки тоста.

Я подошла к холодильнику и достала томатный сок.

— Привет, — сказала я в спину Эйнсли, мысленно прикидывая, в состоянии ли я съесть яйцо.

Она обернулась и хмыкнула в ответ.

— Как ты добралась до дому? — спросила я. — Гроза была просто кошмар.