В то же время Леонора дрожащими пальцами поглаживала футляр, не отрывая от него жадных глаз, светившихся почти детской радостью. Было ясно, что ей очень хочется принять подарок. Однако она не решается это сделать… Но вот Леонора подняла голову, посмотрела на Марию Медичи, и во взгляде маркизы сиял такой восторг, какого не выразили бы самые пламенные речи.

Мы не можем сказать наверняка, была ли Галигаи искренней. Если она притворялась — что Леонора всегда делала с блеском — то это был настоящий шедевр актерского мастерства, основанный на тонком знании характера королевы. В той мещанская прижимистость боролась с безудержным тщеславием. Умело играя на этом тщеславии, ловкие люди добивались от Марии Медичи гораздо большего, чем позволяла надеяться ее природная скаредность.

Во всяком случае, королева уже не жалела о своей редкой расточительности. Женщина так упивалась собственной щедростью, что готова была пожертвовать всем на свете. И теперь Мария Медичи уже буквально требовала, чтобы Леонора приняла подарок. А та заставила себя упрашивать. Кончилось тем, что королева взмолилась:

— Прошу тебя, возьми эту вещицу… Или я подумаю, что ты загордилась!.. Что ты меня больше не любишь… Ты просто оскорбишь меня отказом!.. Ах, Леонора, милая, ну пожалуйста… Из любви ко мне… Возьми, сделай одолжение, порадуй меня!..

Наконец Леонора великодушно согласилась:

— Хорошо, только из любви к вам!.. Из любви к вам я буду носить это украшение. Клянусь, что никогда с ним не расстанусь!

В результате чувство благодарности испытала Мария Медичи, которая пылко обняла Леонору.

Помирившись со своей наперсницей, королева забросала ее вопросами. И Леонора полностью удовлетворила любопытство венценосной подруги, что делала далеко не всегда. Правда, о многом из того, что сейчас интересовало королеву, Галигаи уже рассказывала ей раньше. Когда вопросы иссякли, Леонора намекнула на предстоящие ей хлопоты, которые не терпят отлагательств, и королева наконец отпустила ее, заручившись обещанием, что та вернется как только сможет.

Леонора ушла, унося под мышкой заветный футляр с украшением, цена которого, по словам королевы, превышала сто тысяч экю, или триста тысяч ливров.

Королева проводила наперсницу взглядом. Когда дверь закрылась, Мария Медичи вздохнула и подумала:

«Бедная Леонора! Жаль, что у нее такой скверный характер! Basta, по существу, она славная женщина!.. И как любит меня!.. Если понадобится, она отдаст за меня жизнь!.. За это многое можно простить».

А «славная и любящая» Леонора поспешила в свой особняк, находившийся рядом с Лувром. По дороге Галигаи напряженно размышляла, но лицо ее было непроницаемым.

Оказавшись у себя, Леонора сразу направилась в свою комнату и заперла в заветный ларец, ключ от которого был только у нее, расписку на двести тысяч ливров и футляр с великолепным убором; на само украшение Галигаи даже не взглянула. Через минуту она уже перешла в кабинет, села в кресло и вызвала к себе Роспиньяка.

Барон быстро оправился от ран, полученных в стычке на улице Сен-Дени. Господа де Монреваль и де Шалабр заменили в гвардии Кончини Лонгваля и Роктая, которые, если вы помните, пали от богатырской руки Ландри Кокнара. Итак, покалеченные выздоровели, убитым нашли замену, и отряд маршала вновь обрел прежнюю боеспособность. Люто ненавидя Пардальяна и Вальвера, которые столь основательно их потрепали, все люди Кончини жаждали отомстить обидчикам.

Несмотря на позор, пережитый в Лувре, Роспиньяк не побоялся снова появиться при дворе. Барон подозревал, что над ним будут потешаться. И уже у ворот Лувра он столкнулся с группой молодых сеньоров, которые, едва завидев Роспиньяка, громко расхохотались. Барон подошел к ним и, сняв шляпу, с утонченной вежливостью обратился к юноше, который веселился больше всех:

— Сударь, могу ли я спросить, над кем или над чем вы так смеетесь?

— Я смеюсь, сударь, потому что мне нравится смеяться, вот и все, — высокомерно ответил тот.

— Во-первых, сударь, — продолжал Роспиньяк с прежней учтивостью, — позволю себе заметить, что вы уже не смеетесь… И эти господа тоже почему-то погрустнели… Очень жаль… Мне так хотелось посмеяться вместе с вами… Во-вторых, вы не ответили на вопрос, с которым я имел честь к вам обратиться.

— Вероятно, это потому, что мне не хочется иметь честь объясняться с вами, — бросил молодой человек, презрительно скривив губы.

— Вот и зря, сударь, — ласково проговорил барон. — Ведь я могу подумать, что вы смеялись надо мной.

— Думайте что хотите. Мне все равно, — надменно произнес юноша.

— Да нет, вас это затрагивает самым непосредственным образом, — покачал головой Роспиньяк. — Ведь если вы потешались надо мной, я попрошу вас выйти со мной на набережную… Интересно будет посмотреть, как вы будете хихикать, когда я начну щекотать вас кончиком шпаги.

— Сударь, пока вы не свели счеты с обидчиком, который нанес вам унизительное оскорбление на глазах у всего двора, вы не можете требовать удовлетворения ни у кого другого. Никто не будет с вами драться!

Заявив это, молодой дворянин с величественным видом повернулся на каблуках и пожал плечами.

Он хотел отойти в сторону, но Роспиньяк быстро нахлобучил свою шляпу и схватил насмешника за плечи. Без всякого труда остановив юношу, барон повернул его лицом к себе и спокойно сказал:

— Сударь, вы оскорбили меня. Я считаю, что вы обязаны немедленно обнажить шпагу. Вы принимаете вызов, да или нет?

— Нет, — сухо ответил насмешник, пытаясь освободиться.

— Очень хорошо, — усмехнулся Роспиньяк.

Он мгновенно повернул юношу спиной к себе, слегка подтолкнул и дал обидчику пинка, совершив то же, что Вальвер проделал в тронном зале с самим бароном. Молодой человек взвыл. Но не от боли: Роспиньяк едва коснулся его ногой. Юноша взвыл от гнева и стыда.

— Теперь мы на равных, так что решайте, будете ли вы драться со мной, — насмешливо проговорил Роспиньяк.

— Тысяча чертей, да я вам кишки выпущу! — зарычал оскорбленный дворянин.

Все зашумели и поторопились покинуть двор. Не прошло и двух минут, как прямо под окнами Лувра противники скрестили шпаги. За поединком наблюдали спутники насмешника и несколько зевак.

Юноша оказался хорошим фехтовальщиком. Но он был разъярен, а Роспиньяк сохранял хладнокровие… И все кончилось очень быстро. Барон сделал резкий выпад — и молодой человек рухнул, истекая кровью. Друзья бросились к нему, чтобы помочь…

— Не трудитесь, — холодно заметил Роспиньяк. — я метил в сердце… Уверяю вас: он мертв.

И барон не ошибся: бедняга был убит на месте. Друзья переглянулись, пораженные столь молниеносной развязкой. У них пропало всякое желание потешаться над Роспиньяком. Тем более что тот немедленно дал им понять: это еще не все!

Над ним позволили себе смеяться трое молодых людей. Три молодых человека — красивых, сильных и богатых; у них была впереди долгая счастливая жизнь. Но один уже лежал бездыханный на плитах набережной. А барон обратился к двум другим:

— Господа, вы оскорбили меня, как и он. — Кончиком окровавленной шпаги Роспиньяк показал на труп. — Вынимайте, пожалуйста, ваше оружие.

Барон зловеще улыбнулся и добавил:

— По очереди или оба вместе — как хотите.

Молодые люди переглянулись. Они не знали, как быть. Роспиньяк двинулся на них, рассекая воздух шпагой, и на их колеты упали красные капли. Это была кровь их друга…

— Со всяким, кто оскорбит меня и откажется от дуэли, я поступлю так же, как поступили со мной на глазах у всего двора и как я только что поступил с этим молокососом, — отчеканил Роспиньяк. — Одно из двух. Выбирайте: или вы деретесь со мной, или познакомитесь вот с этим.