надежные дозоры во всех необходимых местах, чтобы противник не застал нас врасплох. Еще до рассвета примчались лазутчики с известием, что мангбету снялись с лагеря посреди ночи и подходят с огромным войском. Мы благоговейно выслушали мессу и причастились. Чернокожие язычники молча взирали на нас, и многие из них, оценив обряд по достоинству, тоже опустились на колени и сложили руки, подражая нам. Как только с молитвами было покончено, я приказал воинам строиться и выходить в степь, а женщинам, детям и небоеспособным — спрятаться подальше за деревьями. Мы направились по широкой тропе и, пройдя немного по равнине, достигли частоколов и волчьих ям, которые по моему распоряжению замаскировали травой. Там мы остались ждать, согласно отработанному ранее плану. Едва занялась заря, вдали послышался бой тамтамов — это шли на нас мангбету. Но они еще были так далеко, что пришлось довольно долго выжидать, пока на горизонте показались шесты с бахромой и перьями, которые они несли вместо знамен. Барабанная дробь сделалась столь оглушительной, что два человека не могли расслышать друг друга, как бы близко они ни находились и как бы ни повышали голос. Стаи перепуганных птиц поднялись в воздух и пронеслись над нашими головами, причем большая их часть улетела влево, что мы истолковали как доброе знамение и изрядно приободрились. Караманса предусмотрительно расположился позади войска, чтоб не зашибли. Он нацепил все свое военное облачение, состоявшее из цветных тряпок и ожерелий, и восседал в плетеных носилках на возвышении, откуда его всем было хорошо видно. Лицо его хранило угрюмое выражение, он сильно потел и не осмеливался слова вымолвить.

Позже, когда мангбету приблизились на расстояние четырех полетов стрелы, мы увидели, что их бесчисленное множество, столько мы за все наше африканское путешествие не встречали, и казалось, будто весь мир ополчился против нас. Наши негры забеспокоились, уяснив себе численность врага, и начали оглядываться на Карамансу — не скажет ли он чего. Андрес де Премио подошел ко мне и сказал:

— Боюсь, струхнет толстяк, и тогда все разбегутся. Надо его предупредить, чтобы рта не раскрывал.

Поскольку он был совершенно прав, я отрядил Паликеса передать Карамансе мое мнение военачальника: мол, очень скоро мы одержим блестящую победу. Мы стояли, как уговорено: арбалетчики посередине, по два больших отряда на флангах и шеренги копейщиков впереди. Противник уже подошел на два полета стрелы, и стало видно, кто там вожди: их несли на тростниковых сиденьях. Разобравшись в положении, я подозвал Андреса и велел передать арбалетчикам следующее: пускай по первому сигналу рожка стреляют в трех царственных особ на носилках, а также в пеших с львиными гривами — это их лучшие воины и телохранители. Во избежание промаха я посоветовал выбрать двух отменных стрелков и по отдельности лично поручить им уничтожение вождей.

Тем временем мангбету были уже на расстоянии одного полета стрелы от нас, но я позволил им подойти еще поближе, чтобы носилки превратились в верную мишень. Видя, что мы не двигаемся, не бьем в барабаны и не шумим, они стали напирать с пронзительными визгами и воплями; кое-кто бросился прямо на нас, полетели несколько дротиков, но они упали слишком рано, никого не задев. Шедшие позади барабанщики еще пуще заколотили в тамтамы, грохот стоял такой, что чудилось, будто сама степь гневается, и наши негры заметно растерялись. С Карамансы пот лил тропическим ливнем, он без конца утирал ладонью свою круглую физиономию. Тут я дал знак не отходившему от меня Вильяльфанье, и он дунул в рожок изо всех сил, чтобы перекрыть барабанную дробь. Арбалетчики по сигналу выпустили залп, и три вождя, получив по железному наконечнику в грудь, рухнули с носилок замертво, к величайшему потрясению своих подданных. Над степью загремел клич: „Энрике! Кастилия! За Энрике и Кастилию!“— и наши негры принялись тоже метать свои копья и дротики, тогда как нападающие начали оступаться и падать в ловушки, корчась на заостренных кольях, а следующие за ними спотыкались об упавших. Задние ряды, видя гибель вождей, остановились в нерешительности, и хотя самые храбрые, те, что с львиными гривами, рвались продолжать бой, их быстро успокоили арбалетчики, выпускавшие стрелы с такой силой и с такого близкого расстояния, что один даже пронзил троих подряд негров из бегущей на нас толпы. Тут барабанный бой начал затихать, передние, кто уцелел, поднялись на ноги и обернулись назад, посмотреть, что там творится — а там уже разомкнулся строй и арьергард бросился наутек, сталкиваясь и топча друг друга. Только в нескольких местах, где нашлись смельчаки, пожелавшие защищаться, кипела рукопашная, какой не видел белый свет и каковую по праву можно назвать битвой битв.

Видя, как удачно для него повернулось дело, Караманса вскочил на ноги на носилках и громкими криками стал подбадривать своих людей. Тогда я жестом велел Вильяльфанье трубить в рожок что есть мочи, чтобы отправить фланги в погоню за бегущими, раз уж предоставилась такая удобная возможность истребить их и набрать трофеев. Но призыв прозвучал впустую, поскольку негры, хоть и заучивали его сотню раз, в пылу сражения обо всем позабыли и стремились лишь кучей наваливаться на лежащих на земле раненых, добивать их и растаскивать то немногое, что на них было. Трех поверженных вождей порубили на куски, а печень их преподнесли Карамансе. Мы же, видя, что столь удивительную победу не удастся закрепить должным образом из-за негритянской безалаберности, собрались вместе и с брезгливостью наблюдали, как они расхрабрились с мертвецами, перед которыми еще недавно дрожали от ужаса. Чтобы прикончить едва живых воинов с львиными гривами, они набрасывались на тех всем скопом, выкалывали глаза или колотили палками, отрезали срамные части и срывали гривы, а потом лаялись за них своими гортанными голосами, точно псы над потрохами при скотобойне. Все это внушало нам невыразимое отвращение.

Тут подошел ко мне Андрес де Премио и раздраженно сказал:

— Никогда с ними каши не сваришь, и дисциплину настоящих солдат в них не вобьешь, и в следующий раз, когда враги придут отомстить за этот день, если им хватит ума держаться подальше от арбалетов — а я думаю, так оно и будет, — не видать нам такой легкой победы, как сегодня.

С тем и вернулись мы в наш лагерь, оставив негров предаваться ликованию. Как потом сообщили нам Черный Мануэль и другие, после нашего ухода вождям и львиным гривам вскрыли черепа и съели их мозги — здесь считалось, что в мозгах заключена доблесть человека. Затем у сваленных горой трупов отрезали ноги и руки, чтобы изжарить их и тоже сожрать. Стоил этот праздник смерти, для описания которого я не нахожу слов (кто не видел, все равно не поверит), жизни одному арбалетчику и двенадцати неграм с нашей стороны, еще несколько человек получили ранения. Потери врага составили четыреста двадцать мертвых, а раненых — нисколько, потому что их всех поубивали.

Из наших тогда погиб Мигель Кастро, арбалетчик из Толедо, человек на редкость немногословный. Даже в моменты веселья он ходил с задумчивым лицом и, бывало, целыми днями не раскрывал рта и никак себя не проявлял, но всегда отличался послушанием и преданностью. Копье вошло ему в поясницу и вышло через живот, а это смертельная рана. Прибежавший к нему на помощь Вильяльфанье — после смерти Федерико Эстебана он у нас выполнял обязанности лекаря — не стал его и трогать, так плохо было дело: покачав головой, он поднялся на ноги и послал за фраем Жорди. Фрай тут же явился; Мигель Кастро открыл один глаз и сказал, что хочет исповедаться. Мы все отошли немного, и фрай Жорди принялся его исповедовать, однако, прежде чем получить отпущение, Мигель Кастро будто засомневался в чем-то и произнес:

— Святой отец, у меня только один вопрос.

А фрай Жорди ему:

— Спрашивай, сын мой, и отходи с Богом.

Он и спросил:

— Всю жизнь мучаюсь и не могу понять, хоть напоследок мне скажите: Святая Троица — это кто-то один или их там трое?

— Сын мой, — ответил монах, — это великая тайна богословской науки. Их трое: Отец, Сын и Святой Дух — и они едины в одной сущности.

Но это объяснение не удовлетворило Мигеля, и он повторил свой вопрос. Тогда фрай Жорди растолковал ему, приводя наглядные доводы, таинство Троицы: это как три ручейка, сливающихся в один поток, мягко увещевал он, или как три свечных огонька, горящие одним пламенем, или как три пальца на одной руке. На что Мигель Кастро, уже смеживший веки и белый как мел, возразил, что пальцев на руке пять, а фрай Жорди, теряя терпение, отвечал, что в его примере имелась в виду рука с тремя пальцами. Мигель Кастро на время умолк, и монах продолжил отеческим тоном убеждать его, и вроде бы наконец убедил, и уже поднял руку для последнего благословения, как вдруг Мигель широко распахнул глаза и