Она услышала шаги Джона на лестнице. Этот его обычный визит она ожидала сегодня с большим волнением. Голос Джона был единственной ее связью с миром. Если бы она могла говорить, если бы могла сказать ему, как важны для нее его посещения и беседы с нею! Если бы могла выбежать во двор и расцеловать Алекса, как сына, которого у нее не было, если бы могла играть с ним до изнеможения, если бы могла вспомнить наконец, как готовить, ну хотя бы как сварить пару яиц, если бы могла насладиться каким-нибудь, пусть самым немудрящим, блюдом, если бы она могла… вернуться к жизни! Запах, который Тита неожиданно услышала, потряс ее. Он был чуждым для этого дома. Джон открыл дверь и появился… с подносом, на котором стояло блюдо с отваром из говяжьих хвостов!

Отвар из говяжьих хвостов! Она не могла этому поверить. Вслед за Джоном вошла рыдающая Ченча. Их объятие было коротким – не хватало еще, чтобы отвар остыл! Едва она сделала первый глоток, как объявилась Нача. Покуда Тита ела, она гладила ее по голове и без остановки целовала ее в лоб, как делала это в детстве, когда Тита хворала. А вместе с Начей появились игры ее детства на кухне, выходы на базар, свежеиспеченные лепешки, косточки пестрого абрикоса, рождественские пироги, Начин дом, ароматы кипяченого молока, сдобного хлеба, смеси атоле с шоколадом, запахи тмина, чеснока и лука. И как всегда, на протяжении всей ее жизни, не успела она почувствовать (пусть и одним только сознанием) запах лука, из глаз ее брызнули слезы! Эта долгая немая беседа с Начей была поистине чудодейственной, так не раз бывало и в прежние добрые времена, когда Нача еще была жива и когда они вместе столько раз готовили отвар из говяжьих хвостов. Сейчас они смеялись и плакали, оживляя в памяти эти моменты и споря, в какой именно последовательности надобно готовить это блюдо. Так Тита вспомнила наконец первый из забытых за время болезни рецептов, и толчком к этому было воспоминание о резке лука.

Мелко нарезанные лук и чеснок жарят в небольшом количестве масла. Когда они слегка подрумянятся, к ним добавляют картофель, эхотес и порубленный хитомате, все это держат на огне, пока овощи не пустят сок.

Ее воспоминания были прерваны вторжением в мансарду Джона, которого крайне встревожил стекавший вниз по лестнице поток.

Когда он сообразил, что оскальзывается на слезах Титы, он благословил Ченчу и ее отвар из говяжьих хвостов за результат, коего не мог добиться ни одним из своих лекарств: Тита плакала! Смущенный своим неуместным вторжением, он было решил ретироваться. Голос Титы остановил его – мелодичный голос, который безмолвствовал на протяжении шести долгих месяцев:

– Джон! Не уходите, прошу Вас!

Джон остался рядом с нею и стал свидетелем того, как слезы на лице Титы сменились улыбкой. Из уст Ченчи он услышал немало сплетен и слухов. Так доктор узнал о том, что Матушка Елена запретила навещать Титу. В семье Де ла Гарса иногда прощали некоторые проступки, но неповиновение и обсуждение родительских указаний не прощалось никому и никогда.

Могла ли Матушка Елена простить дочери, что та, в здравом уме или в безумстве, обвинила ее в смерти внука! По отношению к Тите она была столь же непреклонна, сколь и по отношению к ее сестре Гертрудис, имя которой запрещено было даже произносить. Тут надо вспомнить, что Николас незадолго до этого принес вести от беглянки.

Он и вправду отыскал ее в одном борделе. Передал ей одежду, а Гертрудис послала с ним сестре письмо. Ченча вручила послание Тите, и та молча его прочитала.

Дорогая Тита!

Ты и представить себе не можешь, как я тебе благодарна за присылку одежды. К счастью, я все еще нахожусь здесь, так что могла получить ее. Завтра я покидаю это место, так как оно недостойно меня. Не знаю, есть ли на земле место, меня достойное, но я попытаюсь найти его. А сюда я попала потому, что чувствовала очень сильный огонь, который сжигал меня изнутри. Человек, похитивший меня тогда в поле, буквально спас мне жизнь. Вот бы мне его встретить еще когда-нибудь. Он оставил меня потому, что рядом со мной совсем обессилел, хотя так и не смог погасить мой внутренний огонь. Как бы там ни было, сейчас, после бессчетного количества мужчин, которые прошли через меня, я чувствую большое облегчение. Возможно, однажды я вернусь домой и сумею тебе все это объяснить получше. Любящая тебя сестра Гертрудис.

Тита спрятала письмо в сумочку, не обмолвившись ни единым словом. То, что Ченча ничего не спросила о его содержании, свидетельствовало, что она его прочитала вдоль и поперек.

Позже Тита, Ченча и Джон вытерли лестницу и нижний этаж.

Прощаясь с Ченчей, Тита сказала ей о своем решении никогда больше не возвращаться на ранчо и попросила, чтобы та передала это матери. Пока Ченча в который уже раз, даже не замечая этого, пересекала мост между Игл-Пасс и Пьедрас-Неграс, она ломала голову, как поскладнее выложить все Матушке Елене. Пограничники обеих стран беспрепятственно пропустили ее, так как знали ее еще девчонкой. К тому же их потешало, как она бредет, разговаривая сама с собой и покусывая кончик шали. Такая сметливая обычно, она была буквально скована страхом, чувствовала это и еще больше нервничала.

Какую бы историю она ни измыслила, можно было заранее сказать, что Матушка Елена на Ченчу взъярится. Она должна была выдумать нечто такое, что, по крайней мере, позволило бы самой выйти сухой из воды. Для этого надо было найти оправдание их встрече с Титой. Матушку Елену не утешила бы ни одна из тех выдумок, что приходили на ум Ченче. Она знать не хотела Титу! И еще больше возненавидела бы ее за то, что та имела дерзость не вернуться на ранчо. Вот бы и Ченче решиться на такое, но она и думать об этом страшилась. С малых лет она только и слышала про то, как худо бывает женщинам, которые, ослушавшись родителей или хозяев, покидали дом. Оканчивали они свои распутные дни где-нибудь на дне жизни. Нервничая, она крутила и крутила свою шаль, пытаясь выжать из нее наилучший из своих обманов. Не было случая, чтобы шаль ее подвела. Обычно, крутнув шаль раз эдак сто, она непременно находила подходящий для случая вымысел. Для Ченчи вранье было способом выживания, который она усвоила со дня прихода на ранчо. Куда лучше было сказать, к примеру, что отец Игнасио заставил ее собирать милостыню на храм, нежели признаться, что молоко у нее скисло из-за того, что она заболталась на рынке с кумушками. Наказание тогда было совсем иное.

В конце концов, не имело значения, правду она говорила или ложь, – все зависело от того, верила ли она сама в свою ложь или нет. Тут, однако, следует заметить: все, что она до этого нафантазировала о судьбе Титы, оказалось-то только фантазией.

Все эти месяцы ее угнетала мысль о мытарствах Титы вдали от родной кухни в окружении сумасшедших, которые осыпают ее грязными ругательствами. Связанная смирительной рубашкой, она наверняка ест вдали от дома бог весть какие помои. Ченча пыталась представить, чем кормят в сумасшедшем (тем более американском!) доме: должно быть, ужасней пищи не сыскать на всем белом свете. Эта мысль не давала ей покоя. А на деле вышло, что Тита выглядела весьма недурно, она и не переступала вовсе порог сумасшедшего дома. Сразу было видно, что у доктора обходятся с ней ласково и