— Нет, сир, вам я ничего не скажу!

— Ах, дьявол меня побери! Нет, вы скажете, вы заговорите, сударь, иначе я подумаю…

— Что вы подумаете, сир? И на что вам жаловаться, в конце концов? Вам ли говорить о горе, о неприятностях, о тревогах? Никогда еще не рождался на свете человек, к которому так благоволила бы судьба! Которому выпало бы на долю столько везения!

Голос Нострадамуса зазвучал глухо. Он наклонился к королю. Тяжелая, давящая тишина нависла над толпой гостей, которым прежде не доводилось слышать, чтобы кто-то позволял себе так говорить с королем. Даже принцы крови.

— А кем были бы вы, — продолжал Нострадамус, — что стало бы с вами, если бы Фортуна не улыбнулась вам? Если бы не взяла за руку и не возвела на трон, который вы занимаете? Наверняка — могущественной персоной. Но, тем не менее — с ограниченными возможностями. А потом… Как знать, может быть, за вами бдительно следили бы… шпионили… из зависти или из ревности… А может быть, вас давно бы уже убили, потому что вы вызывали подозрения… Ведь вы были бы всего лишь братом короля, а не самим королем!

В молчании послышался еле уловимый стон. Впрочем, поняла, что исходил этот стон из груди короля, одна только Екатерина Медичи.

— Да-да, подумайте, сир! — безжалостно, резким голосом продолжал Нострадамус. — Вы же не родились дофином! Дофином Франции был ваш брат Франсуа. И не произошло ли чудо? Здоровый, крепкий молодой человек, более крепкий и более жизнеспособный, чем вы сами, вобравший в себя всю силу и выносливость древних Валуа, ваших предков, ваш брат, которому, казалось, жить бы и жить, хоть целый век, в то время как вы были таким слабым, таким жалким… Нет, это и впрямь чудо! Этот молодой человек прибыл в Турнон абсолютно здоровым. И вдруг он заболевает лихорадкой. Пустячной лихорадкой. Но тем не менее эта пустячная лихорадка убивает его. А вы становитесь дофином! Отныне вам принадлежит все: слава, власть, вам достается радость, вам достается любовь, на вашу долю выпадают праздники… Ах, сир, как же вам не благодарить Судьбу? А вам и в голову не приходит поблагодарить ее, вы еще жалуетесь…

— Несчастный! — завопил бледный, не помнящий себя от ужаса король. — Ты осмелился мне намекнуть, что я должен считать себя в выигрыше от смерти моего возлюбленного брата?! Что должен радоваться ей?!

— О нет, нет, сир! Нет, именем Бога клянусь, что нет! Совсем наоборот: здесь, перед вами, я, способный прочесть ваше сердце, как открытую книгу, я утверждаю, что со дня смерти вашего брата в этом сердце поселилась неисцелимая печаль. Оно навеки оделось в траур. Кто может сказать, что король Генрих II радуется смерти своего брата? Может быть, другие забыли его, да! Но вы, сир, вы — нет! Я утверждаю, что вы по-королевски терпите свою боль!

Генрих II поднял на Нострадамуса помутневшие остановившиеся глаза. Всякий, вглядевшись в них, почувствовал бы, что король готов попросить пощады. И, возможно, он уже готов был произнести чудовищные, роковые слова…

— Ради бога, Анри! — прошептала ему в самое ухо Екатерина. — Будьте мужчиной! Держитесь! Или, клянусь Богоматерью, ваш собственный двор восстанет против вас, чтобы забросать камнями и изгнать из Лувра!

Слова жены больно хлестнули короля. Сделав над собой огромное усилие, он взял себя в руки, собрался и даже нашел в себе мужество улыбнуться.

— Отлично, — сказал он прерывающимся голосом. — Я вижу, мессир, что вы действительно читаете в моем сердце как в открытой книге, если утверждаете, что оно навеки оделось в траур.

— Боже! — прошептала Екатерина. — Как этот подлец старается свалить все на меня одну! Что ж, значит, пришло время умереть и ему. Пусть он умрет, пока я не погибла вместе с ним!

— Мэтр, — насмешливо обратился в этот момент к Нострадамусу герцог де Гиз, — мне бы тоже очень хотелось узнать хоть что-то о своем светлом будущем!

Нострадамус посмотрел ему в глаза.

— Господин герцог, — спросил он, — это ведь вас прозвали Меченым?

— И я горжусь этим! Мне кажется, мой полученный в бою шрам виден каждому!

— Нет, то, о чем говорю я, каждому не видно, герцог… Я вижу другой шрам, вот тут, чуть пониже плеча… И это даже не шрам, это обширная и глубокая рана, из нее течет кровь… Вы лежите на траве, вы умираете, герцог! Вы умираете в отчаянии, потому что понимаете в эту минуту, что ваши лотарингские дроздыnote 40 так и не подняли вас на своих крыльях так высоко, как вы рассчитывали!

— Тише! — вполголоса произнес герцог де Гиз. — Ха! Ха! — громко рассмеялся он. — Однако, честью клянусь, вы меня утешили!

— А я? А мне? — воскликнула Мария Стюарт, сгорая от любопытства, которому уже не в силах была сопротивляться.

Нострадамус низко поклонился.

— Мадам, вы любите Францию, так оставайтесь же здесь. А если все-таки вернетесь в Шотландию, избегайте Англии. Будьте осторожны с женщиной, которая завидует вам и ревнует к вам. Будьте очень осторожны, мадам, ибо и вас я вижу окровавленной…

Мария Стюарт испустила слабый крик и страшно побледнела. Но тут же, встряхнув своей очаровательной головкой, тоже рассмеялась и сказала:

— Мессир, вы и впрямь стараетесь испугать нас, и мы почти испугались бы, если бы не знали, что непроницаемый занавес отделяет от нас картину нашего будущего. Ведь все, что здесь сейчас происходит, просто игра, не правда ли? Вы же не можете всерьез претендовать на то, что умеете заглядывать в будущее? Вы пытаетесь догадаться о чем-то или…

— Игра, мадам? — тихо переспросил Нострадамус, и во внезапно воцарившемся молчании можно было услышать, как шуршат шелка корсажей от тяжелого дыхания перепуганных придворных дам. — Игра! Вы произнесли слово «игра», госпожа моя и королева… Да, может быть, это и игра, но она основана на точном математическом расчете. Вот и все. Нет, может быть, дело еще в том, что надо уметь видеть. Жизнь — это равнина, мадам. Люди — стебельки ржи на этой равнине, на этом огромном поле. События — волны, которые прокатываются по полю ржи, когда ветер судьбы проносится над ним… Человеческому уму дано умение видеть. Но, оказавшись перед этим бесконечным полем, большинство людей не видит ничего, кроме колосьев, которые находятся от них в непосредственной близости. Есть и другие: они видят чуть-чуть дальше. Но некоторые, рождающиеся из века в век, обладают умом, позволяющим увидеть всю равнину целиком, до самого ее края. У меня — такой ум, мадам… Я вижу, как от края до края равнины по колосьям пробегает ветер, как они колышутся… Нет, я не пытаюсь догадаться: Я ВИЖУ!

Стояла мертвая тишина, нарушить которую осмелилась только Екатерина Медичи.

Она дерзко посмотрела в лицо Нострадамусу и спросила:

— Неужели вы говорите правду, мессир? Неужели это верно?

— Так же верно, мадам, как то, что мысли и поступки людей — это комбинации определенных чисел. Так же верно, как то, что человек, знающий эти числа, способен найти результат таких комбинаций. Так же верно, как то, что королевские короны однажды с грохотом покатятся по земле. Так же верно, как то, что в один прекрасный день люди увидят, как движутся кареты без лошадей и то, что человек осуществит мечту Икараnote 41…

Нострадамус твердым шагом подошел к маршалу де Сент-Андре и сурово взглянул на него:

— Так же верно, — бросил он маршалу прямо в лицо, — как то, что ты будешь убит человеком, которого, ограбив, вверг в нищету! Так же верно, как то, что ты сам станешь живым воплощением отчаяния в день, когда потеряешь все сокровища, украденные тобой у твоего короля!

Сент-Андре, побледневший, раздавленный услышанным, пошатываясь от ужаса, смотрел на Нострадамуса взглядом приговоренного. Но король не слышал того, что сказал маг, и не вмешался. Тогда маршал, пробираясь между группами придворных, проскользнул к выходу, выскочил из Лувра и — не переводя дыхания — помчался к своему жилищу. Там он прошел прямо в тайное подземелье, где открыл сундуки, полные золота, и, погрузив в это золото руки до локтей, жадно перебирая монеты, весь взъерошенный, сверкая глазами, прошептал: