предпочитал всем в некоторых целях, того, кого он называл своим «живым кинжалом». Так куда же делся Брабан? Впрочем, Анри если и беспокоился по этому поводу, то не слишком сильно. Как в Париже, так и на дорогах Франции у него не было недостатка в молодцах, словно родившихся с зажатым в кулаке острым клинком, ребят, всегда готовых за хорошую плату предоставить этот клинок в чье угодно распоряжение — будь то принц, граф или барон, лишь бы он в этом нуждался и не скупился.

А ребенок? Что с ним стало? Над этим вопросом принц Анри размышлял несколько дольше и в конце концов пришел к такому выводу:

«Сын Мари — дьявольское отродье, видимо, его, как и предполагалось, отнесли прямо к палачу. То есть он вернулся туда, откуда и явился: в ад. Что ж, значит, об этом и думать не стоит…»

Затем последовали события в Турноне: когда умер от яда Франсуа, Анри превратился в дофина Франции, наследника престола. Затем прошли годы, и он стал королем Франции Генрихом II. И тогда события прошлого померкли в его памяти, его внутреннего взора будто коснулось ослепление: он сумел начисто позабыть о некоторых «мелких грешках» времен своей юности и теперь уже никогда не вспоминал о переданном по его воле палачу ребенке.

О том, что случилось с Брабаном-Брабантцем, Анри тоже так никогда и ничего не узнал.

А мы знаем, и сейчас узнаете и вы.

Началось с того, что в течение двух недель наемник сидел взаперти в своей берлоге на улице Каландр наедине с сыном Мари и, если и выходил на минутку, то только затем, чтобы купить молока младенцу и вина со специями себе самому. Мы не говорим о съестных припасах: они ничуть не интересовали его, так, ерунда, главное — возбуждают желание промочить как следует глотку. Он совершал обильные возлияния и давал попить ребенку. Иногда он ошибался и наливал тому глоток-другой своего пряного вина. Однако он был не из тех людей, которым свойственно обременять себя заботой о детях, к тому же не терпелось снова взяться за работу, и потому Брабан стал перебирать в уме бесчисленных знакомых ему женщин, чтобы понять, которой из них можно отдать на воспитание несчастного мальчугана. В конце концов выбор был сделан.

«А если отнести его Мирто? Баба хоть куда! И потом, она же сама разродилась с месяц назад, насколько я понимаю… Если, конечно, верить Страпафару, который вроде бы сейчас с ней живет… Ладно, пойдем-ка мы к Мирто…»

Брабан завернул «молочного поросенка» в полу своего плаща и отправился в дом Мирто на улицу Святого Спасителя, иными словами, в самый центр квартала Птит-Фламбnote 15, где кишмя кишели воры, грабители, мародеры и прочие мазурики.

Мирто встретила Брабана, сидя на пороге своего жилища. Она как раз кормила грудью свою наследницу, девчонку, обещавшую стать шлюхой высшего разряда.

Мирто была крепкой молодой женщиной с мощными бедрами, взлохмаченными темными волосами, черными бархатными глазами и красными, как раскрытый гранат, губами.

Она была очень похожа на гречанку.

Впрочем, она действительно в ранней юности прибыла из страны красавицы Фриныnote 16.

Когда гость подошел к дому, Мирто подняла свою румяную мордашку, уставилась на младенца, которого протягивал ей Брабан, и разулыбалась, видимо, очарованная открывшимся ей зрелищем.

— Черт меня побери, вот это кролик! Одна жопочка чего стоит! А лапы — что задние, что передние! Сделано на совесть!

— Это не мой сын, — скромно и не без скрытого сожаления признался Брабан.

— Да уж, скорее он похож на королевского сынка, чем на отродье какого-нибудь кота, посылающего свою милашку на панель… Он станет настоящим вольным горожанином!

— Так пойдет дело — и он станет первым красавцем и главным задирой твоего квартала! Правда, он и сейчас — вылитый львенок…

— Сейчас он вылитый принц, — сказала Мирто, все более и более восхищаясь ребенком.

— Берешь ты его или нет? — спросил Брабан. — Он ведь голодный…

И женщина ответила своим хрипловатым голосом:

— Ладно, давай. Беру твоего волчонка… Ну, будет одним больше, мою сиську этим не напугаешь, клянусь богом! Да, он просит кушать, этот красавчик… Иди, иди сюда, ешь и пей вволю, мой ангелочек, мой львенок, королевский сынок! А ты убирайся, Брабан, и оставь себе свои монеты!

Брабан-Брабантец не заставил просить себя дважды: он сразу же засунул приготовленные было восемь экю обратно в кошелек, приделанный к поясу из порыжевшей кожи. А Мирто, не теряя времени даром, высвободила из-за корсажа вторую грудь — теперь стали видны оба переполненных бурдюка, оба источника жизни, к которым немедленно и жадно присосались и ее собственная девчонка, и приемыш.

Наемник с вытаращенными глазами некоторое время созерцал невиданное зрелище, потом, пожав плечами, удалился, ворча на ходу:

— А я-то давал ему пососать сладкого винца с корицей! Она мне испортит мальца! Вкус отобьет к настоящей пище!

Он ушел, твердо решив покинуть Париж и найти себе работу где угодно, лишь бы можно было вволю наносить и отбивать удары. Назавтра он отправился в конюшню, внимательно, как и положено готовящемуся к долгому и трудному пути всаднику, осмотрел свою лошадь, после чего взнуздал и оседлал ее. Но, прежде чем сесть в седло, чтобы отправиться в неизвестность, внезапно впал в задумчивость, выйдя из которой разразился сначала глухими, а потом и громоподобными проклятиями. Ругательства так и сыпались из его глотки, да такие, что любой его собрат по трудам неправедным заткнул бы уши, услышав их! Не прекращая ругани, он отвел лошадь обратно в конюшню, снял с нее всю амуницию и побежал прямо на улицу Святого Спасителя, где бомбой влетел к Мирто и заорал, громыхая кулаком по столу:

— Вот те на! Я не могу уехать, черт меня побери! Я остаюсь! И отправлюсь в путь не раньше, чем дней через двенадцать! Где мой малыш Руаяльnote 17?

Двенадцать дней, назначенных себе Брабаном в качестве отсрочки отъезда, постепенно превратились в двенадцать недель, потом в двенадцать месяцев, и дело кончилось двенадцатью годами. Разбойник с большой дороги стал парижским бродягой и одним из главных столпов, поддерживавших «храм» квартала Птит-Фламб. Ни один ворюга и грабитель из Двора Чудес не мог похвалиться такой, как у него, ловкостью, таким нюхом, такой удачливостью. Иными словами, бывший рейтар стал опасным бандитом.

Когда, уже при Генрихе II, Гаэтан де Роншероль в благодарность за оказанные им тайные услуги был назначен королем на завидную должность парижского великого прево, первой заботой нового судьи стала попытка раз и навсегда избавить столицу Франции от разбойника, погоня за которым просто вгоняла в пот ночные патрули. По приготовлениям, которые стали очень заметны, по движению солдат, наводнявших город, Брабан понял, что дела его могут стать очень плохи.

— Мирто, — сказал он, — мне кажется, королевские веревочники как раз принялись готовить самый лучший пеньковый галстук, какой только можно придумать для шеи такого бравого и достойного бродяги, как я. Но я — парень скромный, и мне ни к чему такие почести, Мирто. Я предпочитаю держать свою шею подальше от этой орденской ленты. Хотя бы на несколько сотен лье. Что скажешь на это, девочка?

Мирто с жаром одобрила проект побега. Впрочем, Брабан и сам уже начинал тяготиться тем, что он простодушно называл «оседлой жизнью». Его одолевала ностальгия по большим дорогам, одолевало желание колоть и рубить почем зря. Короче, ему хотелось повидать страну.

— Отлично, — обрадовался неожиданной поддержке разбойник. — Готовь тряпки малыша.

— Как? Ты собираешься взять с собой Руаяля?

Мирто разрыдалась. Сын Мари, волчонок, дьяволенок, тот, кого она окрестила Руаялем, стал ее собственным ребенком, и она любила его ничуть не меньше, чем дочь, которой дала поэтичное имя Мирта. В это время мальчику шел тринадцатый год. Все надежды, которые на него возлагались в младенчестве, он не просто оправдал, но далеко превзошел. На вид ему можно было дать не меньше пятнадцати лет. Он вырос куда более крепким и гибким, чем большинство детей Двора Чудес, и наводил на последних настоящий ужас. Мирто обожала приемыша как за его неоспоримые достоинства, так и за не менее явные недостатки — в равной степени. Что до малышки Мирты, то Руаяль, который защищал ее, покровительствовал ей и приносил все, что удавалось стянуть, был для девочки подлинным божеством.

Итак, Мирто рыдала, пронзительно кричала, заливалась слезами, умоляла, угрожала, но ничто не действовало на ее приятеля. Брабан-Брабантец оставался непреклонным. Он удостоил Мирто единственного