что считала нужным делать жена.

— Поосторожнее, молодой человек! — снова сказал король. — Вы почти что обвинены в убийстве. Я велел привести вас сюда, чтобы спасти. Но, раз вы молчите, значит, соглашаетесь с предъявленными вам обвинениями…

Нострадамус по-прежнему ничего не отвечал.

— Уведите его! — в бешенстве закричал Франциск I. — Пусть его вернут в тюрьму! И пусть завтра же начнется процесс по обвинению его в колдовстве!

— Сир, — сказал тогда Анри, — если вам будет угодно, я сам возьму на себя руководство дознанием во время этого процесса. Мой несчастный брат должен быть отомщен. Я не отдам никому права утешить вас, уменьшить вашу боль и мою собственную справедливым наказанием преступника!

— Хорошо, сын мой, я согласен, — растроганно сказал король.

Анри гордо поднял голову, и его взгляд скрестился с взглядом Нострадамуса. Принц, побледнев, попятился. Что он прочитал в этом пылающем взгляде? Он отступал и отступал, протянув руки и бормоча:

— Уведите же его! Отныне этот человек принадлежит мне!

— Куда его отвести? — спросил один из стражников.

— В дворцовуюnote 10 тюрьму! — ответил Анри. Королевский лагерь был разбит в двух часах езды от города. Нострадамуса вывели из палатки и снова втолкнули в тюрьму на колесах, которая тут же тронулась с места. Четыре стражника уселись рядом с узником, каждый — там, где ему положено.

Нострадамус преобразился. Встреча — перестрелка взглядами! — с Анри, с человеком, которому отдалась Мари, вернула ему силы. Дух мести воспламенил его мозг. Теперь он хотел жить! Он хотел выйти на свободу! Сопровождавшие его стражники расселись так: двое напротив него, один справа и один слева. Это были здоровенные грубые солдаты, аркебузиры, твердо знавшие единственное правило: если преступник сделает хоть одно движение, чтобы сбежать, его следует убить! А пока все было спокойно, они болтали между собой.

— Ох, не хватает нам Брабана-Брабантца! — вдруг сказал один из стражников.

Нострадамус содрогнулся. Его изумительная память немедленно подсказала ему — почти слово в слово! — то, что бормотал в полубреду агонии дофин. Брабан-Брабантец! Это человек, который знает, куда делся сын Мари и… и принца!

— Вот уж всадник так всадник! А какой начальник караула! Сколько раз мы с ним попадали в переделки — и как выходили из них! А сколько доброго вина было выпито! Черт побери, куда он мог подеваться? Я думаю… мне кажется, что… Ох! Я…

Солдат, который произносил все эти речи, внезапно умолк, свесив голову на грудь.

— Эй, приятель! — окликнул его сосед, схватив за плечо и принимаясь трясти как грушу. — Эй, ты что? Где это видано: заснуть, выполняя королевское поручение! Если бы Брабан был здесь, он проткнул бы тебе брюхо своей шпагой! Эй, просыпайся!

Двое стражников, сидевших напротив, по обе стороны от Нострадамуса, дико хохотали. Тот, кто тряс уснувшего, бросил свои попытки разбудить его: слишком уж глубок оказался сон, — и уселся на место, ворча:

— Вот скотина! Небось нашел время надраться, как свинья, не поделившись с нами! Ах, мошенник, ах, разбойник, да я просто уверен в этом… Я… Господи, как хочется спать, ну, просто умираю… Я…

Внезапно он начал храпеть, и двое стражников, еще бодрствовавших, снова так и покатились со смеху. Те, что сидели справа и слева от узника.

— Сукины дети! — сказал тот, который сидел слева. — Счастье еще, что до города далеко: они успеют проспаться и переварить выпитое!

Нострадамус повернулся к этому человеку и посмотрел ему прямо в глаза. Его зрачки, как острия кинжалов, впились в зрачки стражника. Тот пошатнулся, провел рукой по лбу… Губы Нострадамуса зашевелились, взгляд стал еще более пронзительным. Аркебузир не выдержал: он отвалился назад с закрытыми глазами и раскрытым ртом.

Четвертый, и последний, стражник, сидевший по правую руку пленника, почувствовал, как его охватывает ужас. Этот внезапный сон, навалившийся на трех его спутников, показался ему дьявольским наваждением. Он отодвинулся подальше, несколько раз перекрестился и протянул руку к веревке, которая другим концом была привязана к руке возницы и позволяла в случае необходимости дать ему сигнал остановиться. Нострадамус на лету перехватил руку стражника и сжал ее в своей, даже не глядя на того.

— Спите! — глухо приказал он.

Стражник вытаращил глаза. Из его груди вырвался хриплый стон.

— Спите! — повторил Нострадамус.

Не больше секунды солдат еще мог сопротивляться накатывавшему на него волнами сну, потом, так же внезапно, как три его товарища, свалился и заснул вмертвую. Пролетело еще несколько мгновений, и Нострадамус, открыв дверцу кареты, сначала повис на ее задке, а затем упал на землю…

Около часа Нострадамус простоял неподвижно там, где выпал из повозки, на поросшей травой дороге. Стемнело. Со стороны могло показаться, что этот человек погрузился в мечты, что он размышляет… А он вглядывался в мерцавшие на небе звезды, и взгляд его пылал, как никогда прежде…

Пытался ли он прочесть свое будущее в этой огромной книге, в которой, как утверждают астрологи, сияющими, как бриллианты, буквами, движением светящихся миров написана вся история человечества? Кто смог бы ответить на этот вопрос? Он размышлял…

Друзья? Этот Роншероль и этот Сент-Андре, которых он считал братьями, которым безгранично доверял, оказались предателями. Они умерли для него. Та, которую он любил всем сердцем? Умерла. И его матушка умерла. И, наверное, отец… При этой последней мысли по телу Нострадамуса пробежала дрожь. Он опустил голову. И зарыдал, не выдержав чудовищной тяжести груза, обрушившегося на его изболевшееся сердце… Он позволил себе заплакать…

Несколько дней спустя Нострадамус входил в Монпелье. Он проделал весь путь от Авиньона пешком, шел по ночам, прятался днем, пил воду из встречавшихся ему порой ручейков, иногда даже ел — когда угощали добрые люди из придорожных хижин.

Последнее испытание ожидало его в Монпелье. Еще одна боль. Выяснилось, что отец действительно, не дождавшись чудодейственного эликсира, скончался.

Он расспросил старого слугу, оставшегося охранять дом, сопоставил даты и понял, что прибыл бы вовремя и смог бы спасти отца, если бы монах-фанатик не приказал арестовать его в Турноне. Но Нострадамусу столько пришлось пережить за прошедшие месяцы, такого натерпеться, что это новое трагическое известие, казалось, не слишком потрясло его. Правда, в душе он поклялся не забыть имени Игнатия Лойолы. Потом попросил Симона (слугу отца) рассказать, как умер старик.

— Он звал и благословлял вас! — ответил Симон.

После чего подробно изложил все, что знал, о последних минутах жизни старого Нострадамуса. Когда закончил, не смог сдержать слез, обильно хлынувших из глаз. А глаза молодого человека оставались сухими.

— Я похоронил его по христианскому обряду, — добавил Симон, утирая слезы.

— Хорошо, — сказал Нострадамус. — Проводишь меня на его могилу.

— Когда?

— Этой ночью.

«…Поторопись, сын мой! Но если ты приедешь слишком поздно, вот моя последняя воля: ты разроешь мою могилу и прочтешь пергамент, который найдешь спрятанным в одежде, надетой на меня перед похоронами…»

Эти слова из письма, полученного Рено от отца в Париже, отпечатались в его памяти. Старый Нострадамус унес с собой в могилу свое завещание. Теперь следовало его найти.

Глубокой ночью Нострадамус с Симоном отправились на кладбище. Они взяли с собой мотыги, заступы, фонари. Когда пришли туда, Симон дрожал как осиновый лист. Нострадамус, не теряя ни секунды, принялся