— Да, но я связан словом с «всемусульманским муфтием», — неуверенно заговорил Мадер, теперь не походивший на прежнего решительного резидента, — заверил его, что назначу Атдаева обер-муллой...
— Предоставьте это мне, — прервал его Фюрст. Если Мадер был за что-то, то оберштурмбаннфюрер непременно действовал наоборот. — У меня есть повод отправить его обратно. Ничего, переживет ваш муфтий!..
И Мадер с легким сердцем подписал приказ, утвердивший комиссию, в которую вошли, кроме самого командира, Фюрст, Сулейменов, Абдуллаев, Таганов и Кулов. Но в работе комиссии принимали участие только двое последних. Правда, однажды Абдуллаев присутствовал на беседе своих заместителей со священнослужителями, но уж слишком скучным показалось ему это занятие. На вопросы, которые задавались муллам, он и сам бы не ответил. Начальник отдела тоже доверился Таганову и Кулову, которые по завершении проверки подготовили обширную докладную. На имя командира дивизии — официально, а на имя оберштурмбаннфюрера — негласно, но оба знали об этом. Потому Мадер и решил поскорее избавиться от малограмотных священнослужителей. Таганов и Кулов сделали так, чтобы в первую очередь отправили прожженных предателей и рьяных прислужников фашизма.
Так советскому разведчику с самого начала формирования дивизии удалось спутать карты нацистов, лишить их верной опоры — продажных мусульманских священнослужителей.
Мадер не унимался, организовал на первых порах батальон. Его командиром назначили унтерштурмфюрера Джуму Асанова. Создали и школу для ускоренной, в течение месяца, подготовки унтер- офицеров под началом Чалык Башова, тоже выслужившего у фашистов звание унтерштурмфюрера. Окончивших школу назначали командирами отделений, взводов и заместителями командиров рот. Командный состав дивизии решили готовить в специальной офицерской школе, которую возглавил Фюрст, представлявший одновременно и службу безопасности. А пока командирские должности занимали унтер- офицеры и офицеры вермахта. Фашисты предусмотрели и жандармерию для охраны гарнизонного лагеря, а по настоянию Абдуллаева при отделе пропаганды создали тайную полицию, которую возглавил он сам, уже имея опыт слежки и допросов туркестанцев. Так фашисты и их прислужники хотели держать в страхе и повиновении весь личный состав формирующейся дивизии.
Большинство людей завербовали в лагерях для военнопленных. Разношерстная публика, зачисленная в эсэсовскую дивизию, выряженная в поношенное французское, чешское, польское обмундирование, вооруженная трофейными винтовками, представляла собой жалкое зрелище. Судя по всему, сами инициаторы не очень-то доверяли туркестанцам. Если и сбегут, не жалко будет ни их самих, ни оружия и обмундирования.
Многие прибыли из лагерей, что под Берлином, Измученные, запуганные люди. Что ждет их здесь?.. Их завербовал плечистый туркмен в погонах шарфюрера. Но дело не только в нем. Лагерное начальство, собрав всех военнопленных, объявило, что если они не будут вступать в мусульманскую дивизию, им грозит крематорий.
Среди тех, кто выбрал службу, Ашир случайно заметил знакомое лицо. Рослый, но отощавший увалень, на котором мешком сидела старая немецкая шинель, а польский френч, поддетый снизу, был до смешного короток. Да это же Аташ Мередов, бывший чабан с Ясхана, пулеметчик «краснопалочников» отряда, отличившийся в боях с басмаческими бандами. Он позже закончил в Ашхабаде учебу в театральной студии и, когда Таганов уже работал в органах ГПУ, стал играть на сцене. В тридцать девятом году в составе туркменского кавалерийского полка участвовал в войне с белофиннами, в сорок первом служил на западной границе.
Мередов вроде не узнал Ашира — то ли сбила с толку форма шарфюрера на своем земляке, то ли умышленно не подал виду. Таганов вызвал его к себе. Как он изменился: глубокие морщины на лице, а глаза блеклые, как у старика. В левой руке дрожь, которую он пытался унять правой.
— Не узнаешь меня, Аташ?
— Почему? — Мередов испытующе глянул на Таганова. — Только не удивляюсь.
— Чего это ты так? На чужбине встретить земляка — дело великое.
— Для кого чужбина, а для кого... Еще дома я как-то слышал, что ты вроде в басмачах ходил.
— Всякое бывает в жизни, — неопределенно усмехнулся Таганов. — Но и ты не в красноармейской форме...
— Я по несчастью, — Мередов опустил голову, — а ты, если перебежал по доброй воле, ничего странного: каков отец, таков и сыночек. А вот твой зять, муж твоей младшей сестры Атали Довранов, погиб и не знал, что... Впрочем, не ваших он кровей.
— Атали? Где? — Ашир запнулся, потемнел лицом, но, взяв себя в руки, спросил: — Ты можешь на время забыть, какая на мне сейчас форма? Можешь рассказать об Атали? О себе тоже.
— Почему не рассказать? Все равно ведь будешь заставлять.
В глазах Мередова застыла тоска.
— Ты же помнишь, Атали был темноволосый, с ястребиным носом. В лагере его приняли за еврея и пристрелили на месте, прямо у меня на глазах... Чего только я не повидал. Меня истязали за то, что не понимаю немецкого, запрещали говорить на родном языке. А одного моего друга забили до смерти за то, что вырвал два своих золотых зуба и обменял на две пайки хлеба. Одну себе, другую мне отдал. Охранники боялись, что он выменяет оставшиеся четыре коронки и им ничего не достанется. Мне грозил Аушвиц[35], а ты знаешь, что это за концлагерь. Фашисты ни в грош не ставят человека...
— Война, порожденная фашизмом, может убить и тебя, и меня, — задумчиво сказал Ашир, — но она не должна убить в нас все человеческое. Об этом, когда потребуется, ты и расскажешь людям.
Долго еще проговорили земляки... Оно и понятно: Аширу хотелось больше узнать о Довранове, о самом Аташе, а тот жадно расспрашивал о Туркмении, которую не пришлось увидеть с самого тридцать девятого года. Их разговор был обезоруживающе откровенен. И это не удивительно, ибо они знали о прошлой жизни друг друга. Удивительнее иное: когда люди знают, какая смертельная опасность угрожает их очагу, Родине, они сердцем чуют, где враг, а где друг. Случайно пересеклись опять их дороги, но Ашир и Аташ нашли самый близкий путь к доверию. Так произошло и почти полтора десятка лет до этого, когда Таганов впервые встретился у озера Ясхан с чабаном Мередовым.
Лагерь для военнопленных. Тот самый, из которого невольно вырвался Аташ Мередов, зато Джураев попал в него по заданию Фюрста. Теперь сюда в качестве вербовщика прибыл Ашир Таганов. Он ходил перед строем угрюмо стоявших людей. Мало нашлось тех, кто добровольно решил вступить в дивизию. Одни, переминаясь с ноги на ногу, молча опускали голову, некоторые открыто выражали свою ненависть к изменнику. Один из заключенных, по фамилии Байджанов, плюнул Таганову в лицо. Лагерные охранники хотели пристрелить смельчака, но Ашир попросил не трогать его.
— Это интересный экземпляр! Разрешите с ним побеседовать отдельно. У меня свои методы убеждения, — многозначительно сказал он коменданту лагеря.
В камере, куда привели Байджанова, ожидавшего пыток, состоялся откровенный разговор. Невысокий, щуплый — за что только душа держалась, — он внимательно слушал Таганова, ощупывая его умными глазами, и поверил разведчику. Они договорились, что Байджанов даст свое согласие на вступление в дивизию и подберет группу надежных людей.
— Любой ценой надо вырваться из этого ада, — убеждал его Ашир. — Люди, советские люди, нам дороги... Сохранить им жизнь и переправить на нашу сторону! А если к своим перейти не удастся, лучше умереть с оружием в руках. Такая смерть принесет Родине больше пользы, чем бессмысленная гибель от голода, непосильной работы на фашистов.
Чуть позже с этой группой в Понятово прибыл и Джураев. В лагере Таганов с ним разминулся, поэтому, встретив здесь, был немало удивлен. Ашир вежливо улыбнулся, а Джураев засмеялся, будто обрадовавшись, но в его прищуренных глазах застыло настороженное выражение. Отведя Таганова в сторону, зашептал:
— Это Каюм-хан, сволочь, упек меня в лагерь. Не угодил его светлости. Чур, обо мне в ТНК — никому. Чего доброго, снова в лагерь бросят. А тебе и Байджанову — спасибо!
Разговор с Джураевым насторожил разведчика. Неужели Байджанов сболтнул что-то лишнее? Вроде
