иначе. За что страдала его мать все эти долгие мрачные годы, когда она не была даже в состоянии сказать, кто она? Тщетно искал он ответа на свои вопросы. Ловкое объяснение, которое ему предлагала религия, говоря о грехе и возмездии, о всемогущем справедливом боге, который ведал судьбой каждого человека, казалось Оке нелепым и жестоким.

– Пойду схожу к Бенгту, – сказал он бабушке.

Дома не сиделось. Оке зашагал механически в сторону Ступхауен.

Из-за деревьев просвечивали поросшие песочницей светло-желтые гребни дюн, по склонам спускались, словно белопенные водопады, две протоптанные «туристские улицы».

Ноги тонули в горячем, зыбучем песке. Как-то раз Бенгт и Гюнвор зарыли его в песок по самый подбородок, так что он не мог шелохнуться, а потом убежали со смехом.

– Сиди так, пока не сгниешь! – крикнул Бенгт напоследок, не задумываясь над смыслом своей угрозы.

Как знать – не погребен ли ты сейчас заживо и сохранил ли ты еще свой разум? В памяти Оке жил образ одного старого чудака, который почти весь год вел себя, как все, но каждую весну уходил бродить по дорогам. Изголодавшийся, с провалившимися глазами, он слонялся вокруг хуторов, словно робкое лесное животное, и замышлял, казалось, всякие каверзы.

– Не бойся Никкена. Он никого не обидит, – успокаивала бабушка Оке, когда за окном вдруг показывалось бородатое лицо под заношенной, источенной молью шапкой из тюленьей шкуры.

Никкен редко отваживался входить дальше сеней, хотя бабушка долго уговаривала его приветливым голосом. Когда она выносила ему большую кружку молока, его мрачный, отсутствующий взор теплел.

– Ты добрая, Анна! Остальные только и думают о том, как бы отравить меня, – шептал он хрипло и глотал «противоядие» одним духом.

Однажды в сочельник он ушел в лес и повесился, хотя обычно зимой голова у него работала лучше всего…

Склонившаяся травинка медленно покачивалась в вечернем бризе. Оке смотрел на полукруг, который она чертила на песке, и его возбужденные мысли стали успокаиваться.

Звуки нескончаемого движения на дороге и хлопотливой работы на хуторах мягко сливались в прозрачном, как стеклышко, воздухе с приглушенным ворчаньем волн.

Изогнувшаяся полукругом цепочка песчаных холмов медленно понижалась в сторону молодого елового лесочка. Зубчатые макушки елок горели на солнце оранжевым пламенем, напоминая волнующееся поле неспелой ржи.

Оке просидел на самой высокой дюне, пока сумерки не превратили сосновый лес, плотно выстроившийся перед Стурхауен, в темную стену. Казалось, белые холмы дюн ожили с заходом солнца и пошли через мыс.

В начале века этот оптический обман был грозной действительностью. Еще и сейчас, когда норд-ост начинал дуть всерьез, он поднимал маленькие песчаные смерчи и вырывал на откосах глубокие белые ямы. В одном месте, в узком овражке, торчали из песка верхушки сухих стволов с когтистыми ветвями.

Но что это? Одна из серых макушек сдвинулась с места.

Да это Мандюс!

Давно Оке не говорил с ним. Последние годы Мандюс большую часть времени жил у своего сына в Висбю. Волосы под его панамой заметно побелели, зрение уже не позволяло заниматься тонким граверным делом. В остальном он оставался таким же, каким его помнил Оке. Суровые черты лица с чуть изогнутым носом были словно вырезаны из красного дерева.

– Ты что это тут мечтаешь в одиночестве, парень?

Голос Мандюса звучал снисходительно, с оттенком печали. Не давая себе времени на раздумье, Оке выпалил мучивший его вопрос:

– Почему нет на свете никакой справедливости?

Бородка старика дернулась вверх, взор его быстро и внимательно скользнул по лицу Оке. Совсем как когда-то давным-давно Оке вдруг показалось, что Мандюс видит его насквозь, читая самые сокровенные мысли.

– Справедливость есть, только она не дается в руки готовенькая. Пойдем, я покажу тебе кое-что…

Оке в недоумении последовал за ним по иссохшему гребню дюн к кучке низеньких зеленых кустиков, которых не замечал раньше.

– Ты не видишь ничего необычного в этих кустах?

– Так у них же толстые стволы, как у деревьев!

– Да, здесь ольха растет прямо из дюны, хотя естествоведы уверяют, что она может жить только у воды.

– Как же это может быть?

– Сосна гибнет, стоит только песку подняться на несколько метров по ее стволу, а вот ольха оказывается дюнам не под силу, лишь бы ей удавалось держать крону над песком. Она здесь уходит корнями в болото, по которому я зимой на коньках бегал, когда был еще мальчишкой… – Мандюс указал на одно дерево: – Погляди на нижние суки!

Оке увидел, что они изогнулись и превратились в бурые корни, но потом шторм раздул песок вокруг них, и они снова покрылись листьями.

– Дюны заставляют ольху тянуться все выше и выше, а чтобы использовать нижние сучья, она превращает их в корни. Запомни это, парень! Кто сделан из настоящего материала, всегда найдет в себе силы подняться над песком!

Мандюс встряхнул его за плечо, и Оке словно пробудился.

Все стало как-то светлее и легче от слов старика. Гравер и сам принадлежал к числу тех, кто сумел подняться выше всего того, что душит и тянет вниз. Нищий, смертельно больной, он вернулся в Нуринге, отдав молодые годы работе на верфях и кораблях, однако у него оказалось довольно сил, чтобы спасти не только свою жизнь, но и родной край.

Беспощадная рубка леса и уничтожение молодых побегов овечьими стадами привели в движение пески Стурхауен. Небольшая дюна въедалась со стороны Скальвикен все дальше в зелень, словно гнойная болячка. Казалось, Мурет обречен на опустошение… Больше того: наступающие дюны грозили поглотить весь мыс.

– Ольха – редкость на нашем острове, и люди решили, что я свихнулся, когда предложил насадить из нее защитную полосу против песков, – продолжал Мандюс.

Вообще-то он был немногословен во всем, что касалось его самого, но тут вдруг по собственному почину принялся рассказывать об упорной борьбе с песками.

– Наконец мне удалось убедить здешний народ, что надо что-то предпринять. Один только Лагг был на моей стороне с самого начала. Его луга заносило песком, трава сохла и исчезала. Власти и Общество сельских хозяев выделяли нам всего по нескольку сот крон на год. Сажали мы поначалу песочницу и сосну, да много ли сделаешь на эти деньги!

Оке вспомнил, как бабушка рассказывала, что немало Дней проработала на дюнах, сажая сосну.

– Проклятые сосны! С наветренной стороны Стурхауен внизу простиралось сплошное болото. Как мы ни старались осушить участок, растения всё болели от избытка влаги… – Мандюс даже рукой махнул. – Но что поделаешь! Эксперты, видите ли, раз и навсегда установили, что сосны – лучшее средство остановить блуждающие дюны.

В конце концов Мандюсу удалось настоять на своем, и они посадили перед Стурхауен длинные ряды быстрорастущей ольхи.

– Никогда не следует слишком уж полагаться на непогрешимых специалистов! Пятьдесят лет назад врачи сказали, что моя чахотка неизлечима. А я вот жив еще!

Воскресными вечерами случалось, что в каморке у дяди Стена собирались несколько каменотесов, рыбаков и небогатых крестьян. Дымок из трубок струился к потолку, а собравшиеся рассказывали смачные истории или делились своими будничными заботами.

Оке понимал, что подслушивать стыдно, но не мог удержаться от того, чтобы не прокрасться к двери вверх по лестнице. Казалось, дядя Стен терпеливо и осторожно строит что-то новое. А чтобы расчистить место для этого нового, он безжалостно обрушивался на