Какое восхищение сверкнуло в зелёных глазах Калигулы! Как чувственно дрогнули тонкие губы! Гай обнял Цезонию и заявил ей во всеуслышание:
— Твоя комедия — великолепна! Я велю почаще разыгрывать «Козлоногих сатиров». Это куда занятнее «Царя Эдипа» и прочих греческих сочинений, принятых в наших театрах! Не правда ли, дядя Клавдий? — спросил он, повернувшись вполоборота.
— Конечно, Гай, если тебе так угодно, — поспешно закивал Клавдий. — Сатиры выглядят очень убедительно.
Калигула насмешливо оскалился:
— Я разрешаю тебе сыграть сатира на следующем представлении!
— Что ты, Гай! — покраснел бедный Клавдий. — Я не обладаю актёрскими способностями.
— Может, предпочитаешь роль нимфы? — высокомерно подмигнул дяде Гай и отвернулся.
Клавдий долго и мучительно подыскивал ответ, который понравился бы Калигуле. К счастью, племянник занялся Цезонией: громко и подробно расписывал ей, чем именно они займутся, вернувшись во дворец.
«Какое безобразие — эта комедия! — подумал Клавдий. — Глупая бессмысленная песенка, сочинённая Цезонией и распеваемая женоподобным Мнестером лучше „Царя Эдипа“?! Кто сошёл с ума: Гай, весь Рим, или я сам?»
Он покрепче обнял Мессалину и прикрыл ей лицо краем тоги.
— Не смотри на эту мерзость, любовь моя, — прошептал тихо, чтобы не услышал Калигула.
Девушка послушно кивнула. Мать научила её повиноваться мужу. Но, слегка отодвинувшись, она одним глазом тайком следила за сатирами — молодыми, бесстыжими, сильными, горячими, совершенно непохожими на старого добродушного Клавдия.
Чем безобразнее, извращённее, безумнее становились дни — тем мучительнее тянулись ночи.
Гаю по-прежнему мерещились призраки. Теперь он привык к ним. Не пугался как прежде, не лез в страхе под ложе, а говорил с ними, как некогда — с живыми людьми. Когда появлялся старый Тиберий, Калигула жаловался ему на непокорных патрициев и вечно живущий на грани бунта плебс. С Макроном он беседовал, как со старым другом. Объяснял бывшему префекту, что сожалеет о его смерти, но пошёл на это ради собственного спокойствия. И вздыхал тяжело: друзей, подобных Макрону, он больше не нашёл. Хитрому лису, Ироду Агриппе, далеко до Макрона.
Преторианцы удивлялись, видя императора, бродящего в темноте по дворцовым переходам, останавливающегося у статуи или колонны, говорящего с пустотой и из пустоты же слыщащего ответы.
В такие ночи Цезония обеспокоенно поднималась с постели и разыскивала Калигулу. Находя его около фонтана или в бельведере, она пряталась неподалёку и прислушивалась к бредовым речам, готовая выбрать подходящий момент и увести его в опочивальню, где ждала склянка с успокаивающим зельем. Цезония искренне заботилась о Гае. Ведь он любил её по-своему, как умел. И любил бы ещё сильнее, если бы не был отравлен кровосмесительной страстью к Друзилле.
В декабрьскую ночь, лунную и холодную, Гай особенно тосковал по сестре. Тянул руки к холодной луне, звал её именем Друзиллы. Крупные слезы катились по его лицу, залитому бледным светом. Цезония, затаившаяся за ближайшим кустарником, не выдержала.
— Гай! — попросила она, подходя к мраморной скамье, на которой растянулся Калигула. — Идём в опочивальню! Постарайся отдохнуть. Ночь скоро закончится и наступит день, полный забав и удовольствия.
Калигула отстраненно взглянул на жену.
— Разве бывают дни? — медленно выговаривая слова, спросил он. — Я их не помню. Вся моя жизнь — сплошная ночь!
LXXV
Наступил восьмой день до февральских календ 794 года от основания Рима. Консулами в том году были Гай Юлий Цезарь Германик, император, и Гней Сентий Сатурнин.
В Риме праздновались ежегодные Палатинские игры, установленные в честь божественного Августа. Игры начинались в семнадцатый день января и длились целую неделю, радуя римлян разнообразием зрелищ. В первый день изображение Октавиана Августа возили по Риму в колеснице, запряжённой парой африканских слонов. Затем пришёл черёд звериным травлям, гладиаторским боям, театральным представлениям и конским скачкам.
Скачки были излюбленной забавой граждан, ничуть не хуже гладиаторских боев. Четыре колесницы состязались в забеге. Возницы отличались цветом туники — красным, белым, синим и зелёным. Гай был горячим поклонником зелёных. Он возбуждённо крутился в кресле, когда ему казалось, что при очередном повороте красный или синий возница может обогнать зеленого. О страсти императора к партии зелёных знали все, в том числе и возницы. Красный, последний раз огибая столбик-мету, намеренно притормозил, пропуская вперёд зеленого. Зрители взорвались громом рукоплесканий. Победитель скачек, возница Евтих в зеленой тунике сделал круг почёта и остановился перед императорской ложей, заставив четвёрку лошадей кланяться и бить в землю передним копытом. Гай спустился на арену, волоча за собою длинный лиловый плащ, и расстроганно расцеловал победителя. Евтих получил в дар от императора золотую оливковую ветвь — символ победы, и два миллиона сестерциев. Красный возница не завидовал. Он знал: если бы поддался искушению и пришёл первым — вместо щедрой награды на его долю достался бы яд.
Восьмой день до февральских календ был завершающим днём Палатинских игр. Утром в амфитеатре давалось представление. После обеда ожидались пляски и пение знатных мальчиков из Азии. Мальчики прибыли в Рим по приглашению Гая Цезаря. Чтобы позволить им вернуться домой, Калигула намеревался запросить с родителей довольно крупную сумму. А поздним вечером во дворце египтяне и эфиопы, надев маски, изобразят сцены из загробной жизни.
Утро обещало погожий день. Наскоро позавтракав, народ с криком и толкотнёй стекался к амфитеатру. Сегодня давалась занимательная пьеса — «Лавреол». Плебеи в суматохе занимали нижние ряды, предназначенные обычно для сенаторов и всадников. Другой правитель на месте Гая распорядился бы гнать народ палками на верхние места. Но Калигулу забавляло глядеть на знать, оскорблённую неуважением плебса.
На сцене установили маленький алтарь. Гай, в качестве верховного понтифика и правнука, приносил жертву в честь Августа. Сенатор Аспренат, бывший в своё время консулом, подвёл к алтарю пару фламинго. Этих птиц привозили в Рим на торговых кораблях с островов, расположенных между Африкой и испанским Гадесом. Стоили они не меньше павлинов и считались самой изысканной жертвой. Каким отточенным, красиво рассчитанным ударом можно перерубить тонкую розовую шею!
Аспренат уложил фламинго на алтарь. Гай Цезарь высоко поднял нож, чтобы солнечные лучи отразились на лезвии, и с размаха опустил на птичью шею. Когда нож стремительно падал вниз, Аспренат нервно дёрнулся. Он припомнил случай, когда Калигула вместо жертвенного животного ударил молотом жреца, и испугался за собственную жизнь.
Гай на этот раз не собирался приносить человеческие жертвы. Он удивлённо взглянул на низкорослого полного сенатора и ухмыльнулся. Ему нравилось сознавать себя всемогущим, распоряжающимся чужой жизнью и смертью.
От неловкого движения Аспрената тело убитого фламинго свалилось к ногам Калигулы. Небольшая птичья голова с клювом, открытым в предсмертном крике, осталась лежать на алтаре. Из перезанной шеи фонтаном брызнула кровь. Капли, подобно россыпи мелких круглых рубинов, повисли на белой тоге сенатора и пурпурной мантии цезаря.
По амфитеатру пополз шёпот: «Дурное знамение!» Гай отрешённо разглядывал обезглавленного фламинго, затем брезливо пододвинул ногой птицу поближе к испуганному Аспренату.
— Дурное знамение?! Не для меня, для тебя! — заявил он, пристально глядя в посеревшее полнощёкое лицо сенатора. И захохотал, намеренно придавая смеху зловещие интонации, чтобы напугать Аспрената и отвести от себя беду.
Гай повернулся спиной к алтарю и двинулся к императорской ложе. Аспренат в одиночестве заканчивал жертвоприношение. Он взгромоздил тело птицы обратно на алтарь, ещё сильнее запачкав в крови руки и тогу. Вспарывал брюхо, доставал кишки, осматривал печень. И жалким испуганным голосом уверял, что знамения благоприятны, что на внутренностях нет изъяна. Толпа ответила сенатору недоверчивой,
