домашними заданиями. В дверь постучали — Салли открыла ее и надолго застыла на пороге. Вдруг она завизжала, и Рэйко бросилась к ней, чуть не сбив с ног гостя. Это был Такео. Он выглядел усталым и оборванным, похудел, поседел, но был жив, почти здоров, признан «преданным гражданином» и, если не считать двухмесячного заключения в тесной камере, с ним ничего не случилось.

— Слава Богу, слава Богу! — повторяла Рэйко, целуя мужа.

Такео обнял по очереди детей. Хироко смотрела на него удивленными глазами. Никому не верилось, что Такео вернется после столь долгого отсутствия.

Рэйко хлопотала над мужем, как мать над ребенком, трогая его, гладя по щекам и волосам, словно в очередной раз убеждаясь, что он настоящий, а не игра воображения.

Но когда он устало сел, она поняла: Такео почти сломлен случившимся — но не столько тем, что с ним стало, сколько тем, чего лишился. У него отняли право на свободу и уважение, не признавали его американцем, даже просто человеком, равным другим людям. В эти два месяца у него было много времени для размышлений, и, подобно многим другим, Такео думал, стоит ли вернуться в Японию, но решил, что это невозможно. Ему не хотелось уезжать, он уже давно перестал быть японцем и считал себя американцем.

Обида появилась, когда он понял, что страна, которую он считал родиной, отказалась от него.

Однако Такео не сказал об этом Рэйко — ни когда сидел рядом, ни когда они отправились в столовую ужинать. Он двигался медленно, как старик, и Рэйко вновь встревожилась. Она спросила мужа, не болен ли он, но Такео ответил только, что очень устал. Он тяжело дышал и, добредя до столовой, совсем выбился из сил.

Но потом он словно вновь ожил, и ночью, когда Кен перебрался в спальню девочек. Так и Рэйко смогли побыть вдвоем. Они спали на узкой койке в гостиной, соломинки вылезали из матраса и кололись, но супруги были счастливы.

День благодарения стал для них настоящим праздником.

Вместе с остальными они поужинали в столовой, а вернувшись домой, затеяли игру в шарады и ели печенье, которое где-то достала Рэйко. Все вновь воспряли духом, и Такео стал почти похожим на себя самого в былые времена. Он смеялся; оглядевшись, поддразнил жену, заявив, что их дом похож на дыру. Он уже успел поговорить со столярами, изготавливающими мебель, и согласился поработать с ними. Они использовали в работе все обрезки древесины, какие только умудрялись найти. Такео хотел, чтобы его дом стал уютным.

Никому уже не верилось, что когда-то у них был настоящий дом, мебель и украшения, предметы антиквариата, шторы, а не куски старых платьев.. Такео пообещал Рэйко, что сделает все, что сможет, лишь бы устроиться на новом месте, — забота о семье доставляла ему радость, он уже не был таким изнуренным и унылым, как прежде. Рэйко попыталась уговорить мужа отказаться от курения, но он только посмеялся, и в его глазах промелькнуло странное выражение. Такео был переполнен не гневом, как Кен, а горечью.

— Хочешь, чтобы я отказался от последнего, что мне осталось? — спросил он, когда Рэйко завела разговор о курении.

— Ты не прав, — мягко возразила она. — У тебя остались мы — я и дети. Когда-нибудь мы вернемся домой. Такое не может продолжаться вечно.

— Домой? Куда? Наш дом продан, а я слишком стар, чтобы вновь приняться за работу.

— Не правда, — решительно заявила Рэйко, не собираясь сдаваться. За прошедший месяц она уже не раз убеждалась в правильности своего решения, как и многие другие. Она не позволит сдаться и мужу. — У нас будет другой дом, еще лучше прежнего. Питер сохранил наши деньги. Мы еще молоды, сумеем устроить свою жизнь, когда выберемся отсюда. — Рэйко взглянула на мужа новым, неожиданным для нее взглядом, и Такео так загордился ею, что чуть не заплакал. Он устыдился. — Я не позволю сломить никого из нас.

— И я тоже, — пообещал Такео.

Рэйко обрадовалась, когда на следующий день муж рассказал ей о выборах, которые намечались в лагере, — требовалось выбрать общественный совет. Голосовать имели право все обитатели лагеря старше восемнадцати лет. Впервые в жизни в США иссей участвовали в выборах. Как уроженцы Японии, до сих пор они были лишены такого права. Но немного погодя Такео пришел в ярость, узнав, что администрация лагеря разрешила занимать места в совете только нисей и сансей. Сами нисей и сансей не возражали, довольные возможностью получить власть. Таку вновь стало казаться, что люди, родившиеся в Японии, не нужны нигде и никому — ни американцам, ни даже своим сородичам. Для них нигде не находилось места.

— Не воспринимай это так болезненно, — посоветовала ему Рэйко. — Молодежи не терпится взяться за дело.

Но Такео чувствовал себя оплеванным, и Рэйко не знала, чем смягчить его боль. Муж стал молчаливее прежнего, любого пустяка хватало, чтобы вызвать у него уныние.

Рэйко не поделилась своей тревогой даже с Хироко, когда они работали бок о бок в лазарете. Хироко уже освоилась с работой, а в понедельник после Дня благодарения буквально засияла: получила весточку от Питера. Письмо искало адресата несколько недель, оно было черным от помарок цензоров. Хироко не представляла себе, о чем писал ей Питер. Все, что ей удалось узнать из письма, — что он находился в Оране, служил в части, которая сражалась с армией Роммеля. Питер ужасно скучал о Хироко и сообщал, что получил ее письма. Письма же самого Питера были переправлены на озеро Тьюл из Танфорана: Хироко уже давным-давно сообщила в письме свой новый адрес, но, очевидно, Питер еще не успел узнать об этом. Несколько дней после получения письма Хироко непрестанно улыбалась и работала с удвоенным рвением.

В первую неделю декабря, когда температура упала ниже нуля, в лагере вспыхнул грипп. За ним последовали несколько случаев пневмонии, двое стариков умерли, и их смерть потрясла Хироко. Она старалась помочь им выжить — читала по-японски, умывала их, укутывала одеялами и беседовала.

Но случаи были безнадежные. Хироко еще сильнее встревожилась, когда кризис начался еще у одной пациентки, девочки, подружки Тами.

Врачи были уверены, что она не выживет, но Хироко без устали ухаживала за ней, отказываясь уйти домой. Хироко казалось, что она заботится о Тами. Рэйко наблюдала, как она стремится поддержать в ребенке жизнь. Мать девочки сидела рядом и рыдала. Хироко не отлучалась от кровати малышки три дня, и наконец жар спал, а врачи сказали, что больная поправится.

Хироко чуть не заплакала от радости, услышав эту новость. Она так устала, что едва держалась на ногах, — за три дня она ни разу не успела поесть, хотя Рэйко приносила ей еду из столовой. Она спасла малышку, сделала то, что не смогли врачи без лекарств и инструментов. Это удалось Хироко лишь благодаря любви и решимости. Мать девочки со слезами поблагодарила ее, и Хироко ушла из лазарета. Она сделала два шага от двери, взглянула в зимнее небо, и вдруг все завертелось перед ее глазами.

Пожилая женщина, бредущая по противоположной стороне улицы, увидела, как Хироко упала, и мгновение ждала, что девушка поднимется, думая, что она просто поскользнулась. Но Хироко лежала неподвижно. Женщина поспешила к ней. Быстро оглядев Хироко, она бросилась за врачом. Рэйко еще была в лазарете и, услышав о случившемся, выбежала к побледневшей Хироко, которая так и не пришла в сознание.

Вместе с врачом из лазарета вышли еще двое сестер. Врач пощупал пульс Хироко, приподнял ей веко, но она не шевельнулась. Ее внесли внутрь, и маленькая подружка Тами заплакала, увидев, как неподвижна Хироко.

— Она умерла? Умерла, да? — спрашивала малышка. Всего несколько минут назад Хироко была в сознании, хотя все замечали, как она измучена. Мать поспешила успокоить девочку, уверяя, что Хироко просто заснула.

Врач сам помог внести Хироко в помещение, отгороженное одеялами, и еще раз пощупал пульс. Хироко едва дышала.

— Что с ней? — выдохнула Рэйко, чувствуя себя скорее матерью, а не медсестрой.

— Пока не знаю, — честно ответил ей врач по-английски. Он был сансей, американцем во втором поколении, и закончил Стэнфорд. Он мог бы уехать на восток к родственникам, когда объявили добровольную эвакуацию, но не согласился. В конце концов он решил, что должен остаться здесь и помочь своим близким. — У нее упало давление, она чуть дышит. — Врач повернулся к Рэйко. — Такое бывало с ней