Да и мне тоже. Да, Бек укусил меня, но уничтожили меня мои собственные родители, а не он. Я достался ему смятым комком бумаги, который он постепенно расправил. Так что он возродил к жизни не только Коула.

У него было столько лиц. Он был как песня, существующая во множестве вариаций, каждая из которых могла считаться оригиналом, каждая верна и каждая хороша. Это казалось невозможным. Как мне любить их всех?

— Ладно, — произнес Бек, и голос его немного окреп. — Ладно. Если у меня есть всего десять минут, вот что я хочу сказать. Ты не просто лучший из нас. Ты — больше. Ты — лучше нас всех. Если у меня есть всего десять минут, я говорю тебе: иди и живи. Я говорю… пожалуйста, возьми гитару и пой свои песни, чтобы как можно больше людей могли их услышать. Пожалуйста, сложи еще тысячу этих твоих дурацких журавликов. Пожалуйста, поцелуй эту девушку миллион раз.

Бек вдруг умолк и пригнул голову к коленям, обхватив ее стиснутыми в кулаки руками. Мышцы у него на спине подергивались. Не поднимая головы, он прошептал:

— И пожалуйста, забудь обо мне. Мне хотелось бы, чтобы я был лучше, но я был таким, каким был. Пожалуйста, забудь обо мне.

Костяшки его сжатых рук побелели. Столько способов сказать «прощай».

— Я не хочу забывать, — сказал я.

Бек поднял голову. На шее у него билась жилка.

Грейс выпустила меня, и я понял, она хочет сказать, чтобы я спустился туда, в подвал. Она была права. Я бросился вниз по лестнице, перескакивая через две ступеньки. Бек попытался подняться, но не сумел, и я упал перед ним на колени. Мы почти касались друг друга лбами. Бека била крупная дрожь.

Сколько раз Бек стоял на коленях передо мной, когда я, содрогаясь, лежал на полу.

Я вдруг почувствовал себя таким же потерянным, как Бек. Как будто развернул все мои бумажные журавлики-воспоминания и обнаружил, что на них напечатаны какие-то незнакомые знаки. Где-то по пути среди них каким-то образом затесалась надежда. Как я всегда считал, моя история звучала так: жил-был мальчик, и однажды ему пришлось поставить на карту все, чтобы сохранить то, что было ему дорого. А на самом деле она звучала так: жил-был мальчик, и его страх сожрал его заживо.

Я устал бояться. Это началось в ту ночь, когда я с гитарой залез в ванну, и закончится, когда я снова перестану быть Сэмом и стану волком. Я не буду бояться.

— Черт, — выдохнул Бек еле слышно.

Жара была уже практически не властна над ним. Мы снова касались друг друга лбами, отец и сын, Бек и Сэм, как было всегда. Он был настоящим дьяволом и настоящим ангелом.

— Скажи, что ты хочешь, чтобы мы исцелили тебя.

Кончики пальцев у Бека побелели, потом покраснели, прижатые к полу.

— Да, — произнес он тихо, и я понял, что эти слова предназначены только для меня. — Делайте все необходимое. — Он вскинул глаза на Коула. — Коул, ты…

А потом кожа на нем вспухла и лопнула, и я отскочил, чтобы отодвинуть обогреватель, прежде чем Бек повалился на пол и забился в судорогах.

Коул подошел к нему и снова вонзил иглу шприца в сгиб локтя.

В тот миг, когда Бек вскинул к потолку морду со знакомыми, ничуть не изменившимися глазами, я увидел на его месте себя.

После того как Бек превратился обратно в волка, я почувствовал себя замаранным, как будто был замешан в каком-то преступлении. Мне так остро напомнили о моей прошлой жизни, когда я прятался от зимы и когда имел семью, что меня охватило милосердное отупение. Видимо, я был не один такой: Коул объявил, что хочет «поехать покататься», и умчался на старой «БМВ» Ульрика. После его отъезда Грейс ходила за мной по пятам, пока я месил тесто для хлеба, как будто от этого зависела моя жизнь; потом я оставил ее приглядывать за духовкой, а сам отправился в душ. Чтобы оттереть воспоминания и напомнить себе: пока еще у меня есть мои руки, моя человеческая кожа и мое лицо.

Не знаю, сколько времени я стоял под душем, когда услышал, как дверь ванной открылась и закрылась.

— Здорово получилось, — произнесла Грейс. Заскрипела крышка унитаза: она попыталась пристроиться сверху и найти удобное положение. — Ты молодец, Сэм.

Я не видел ее, но чуял запах хлеба. Мне вдруг стало как-то неловко. Почему-то мыться под душем в ее присутствии казалось чем-то намного более интимным, чем заниматься сексом. Я ощущал себя в тысячу раз более обнаженным, несмотря даже на непрозрачную шторку.

Я взглянул на кусок мыла, который держал в руке, и принялся намыливаться.

— Спасибо.

Грейс по ту сторону шторки молчала. Я не видел ее, значит, и она меня тоже не видела.

— Ты там все вымыл, что полагается? — поинтересовалась она.

— Господи, Грейс, — ответил я, и она рассмеялась.

Снова повисло молчание. Я принялся намыливать между пальцами. Ноготь на одном был поврежден о гитарную струну. Я осмотрел его, пытаясь сообразить, нужно с этим что-нибудь делать или нет; сложно было поставить верный диагноз в тусклом оранжевом свете, который просачивался сквозь шторку.

— Рейчел пообещала сходить завтра вместе со мной к моим родителям, — сказала Грейс. — Вечером. Когда освободится.

— Волнуешься?

На самом деле волновался я сам, хотя никуда не шел. Так попросила Грейс.

— Не знаю. Это просто нужно сделать, чтобы снять с тебя подозрение. И потом, я должна официально быть живой, если хочу присутствовать на похоронах Оливии. Рейчел сказала, ее кремировали. — Она умолкла. Повисла долгая пауза, во время которой тишину нарушал лишь плеск воды. — Хлеб получился отличный, — произнесла она наконец.

Намек был ясен. Требовалось сменить тему.

— Это Ульрик меня научил.

— Какой одаренный товарищ. Мало того что говорит с немецким акцентом, так еще и хлеб печь умеет. — Грейс потыкала в занавеску со своей стороны; когда мокрый пластик коснулся моего бедра, я недостойно шарахнулся. — Знаешь, это может быть наше будущее через пять лет.

Мыть больше было нечего. Я оказался заперт в душе. Выходов было два: дотянуться до полотенца из-за шторки или уговорить Грейс дать его мне. Я не думал, что она согласится.

— Печь хлеб с немецким акцентом? — уточнил я.