день.

— Ох, Сэм. Ты не сделал ничего плохого. — Кэрин подошла ко мне и крепко обняла за плечи. От нее пахло гиацинтами. — Надеюсь, дело того стоит, — сказала она Кенигу, выключив деловую Кэрин, потому что в ее голосе прозвучали обвинительные нотки. Кениг повел меня по проходу к двери. Я всей кожей чувствовал, что женщина с большой фиолетовой сумкой провожает меня взглядом, не отрывая от уха телефон. Звук в динамике был настроен достаточно громко, чтобы мы оба услышали, как женщина на том конце провода воскликнула:

— Его что, арестовали?

— Сэм, — бросил мне Кениг на ходу. — Просто расскажи правду.

Он не представлял, о чем просил.

Выйдя из дома Калпереров, я поехал куда глаза глядят. У меня была старая «БМВ» Ульрика, кое-какие деньги, и не было никого, кто отговорил бы меня ехать.

По радио передавали записи группы, которая как-то раз работала у нас на разогреве. Живьем они так лажали, что по сравнению с ними я чувствовал себя просто виртуозом, а в то время добиться этого было не так-то просто. Надо было поблагодарить их, раз на их фоне мы смотрелись выигрышно. Солиста звали не то Марк, не то Майк, не то Мак, не то Абель или как-то в этом роде. После концерта он подошел ко мне, в стельку пьяный, и признался, что я оказал на него самое большое влияние. Я заметил сходство.

Теперь, миллион лет спустя, диджей сообщил, что эта песня — единственный хит группы. Я гнал машину дальше. Телефон Сэма, лежащий в кармане, и не думал даже звонить, но в кои-то веки мне было на это плевать. Меня не покидало чувство, как будто я оставил Изабел сообщение, которое не требовало ответного звонка. Я сказал ей все, что хотел, и этого было достаточно.

Окна были опущены, я выставил руку наружу, навстречу ветру. Ладонь стала влажной от тумана. По обеим сторонам двухполосной дороги тянулся миннесотский пейзаж: чахлые сосны, беспорядочные валуны, плоские домишки и озера, проблескивавшие там и сям между деревьями. Мне подумалось, что обитатели Мерси-Фоллз решили строить уродливые дома, стараясь уравновесить великолепие природы. Чтобы не случилось взрыва или еще чего-нибудь подобного от переизбытка живописности.

Из головы не шло признание, которое я сделал Изабел. Про то, как сложно для меня позвонить родным. Это была почти правда. Мысль о звонке родителям казалась невозможной и непереносимой. Если представить их и меня в виде кругов диаграммы Венна, у нас с ними не было ни единой точки пересечения.

А вот Джереми позвонить можно было бы. Джереми, прирожденному басисту и йогу. Интересно, как он поживает без нас с Виктором? Мне хотелось думать, что он взял свои деньги и отправился путешествовать по Индии или еще в какие-нибудь экзотические края. В Джереми было одно неоспоримое достоинство — он, как и Виктор, понимал меня лучше всех прочих. Вот чем была «Наркотика» на самом деле — способом понять Коула Сен-Клера. Виктор и Джереми потратили много лет жизни, помогая мне донести до сотен тысяч зрителей всю боль моего существования.

Они часто это делали и вполне могли обойтись без меня. Мне вспомнилось одно интервью, на котором они справились с этой задачей так хорошо, что мне вообще не пришлось отвечать ни на один вопрос. Интервью проходило в нашем гостиничном номере. Оно было назначено на утро, поскольку днем у нас был самолет. Виктор был похмельный и злой. Джереми за крошечным стеклянным столиком ел мюсли. В номере был узенький балкончик с видом в никуда, я открыл дверь и лежал на бетонной плите. До этого я качал пресс, положив ноги на нижнюю перекладину ограждения, но сейчас просто смотрел на расчерченное белесыми выхлопами самолетов небо. Интервьюер сидел по-турецки на незаправленной постели. Он был молодой, ретивый, с ежиком торчащих волос на голове. Звали его Ян.

— Так кто пишет большую часть ваших песен? — допытывался Ян. — Или это совместное творчество?

— О, это совместное творчество, — отозвался Джереми, небрежно растягивая слова. Южный акцент он подцепил в то же время, когда приобщился к буддизму. — Коул пишет стихи, а я иду ему за кофе, потом Коул пишет музыку, а Виктор идет ему за бубликами.

— Значит, большую часть песен все-таки пишешь ты, Коул? — Ян возвысил голос, чтобы мне на балконе было лучше слышно. — Откуда ты черпаешь вдохновение?

Если смотреть вверх, со своего места я мог видеть либо кирпичные стены домов на той стороне улицы, либо квадратный лоскут бесцветного неба над головой. Когда лежишь на спине, все города выглядят одинаково.

Джереми отшвырнул остатки завтрака; крошки с шорохом разлетелись по столу.

— Он не будет отвечать на этот вопрос, — отозвался со своей кровати Виктор таким тоном, как будто у него был ПМС.

Ян был неподдельно озадачен; можно подумать, до меня ему никто не отказывал.

— Почему?

— Просто не будет, и все. Он терпеть не может этот вопрос, — сказал Виктор. Ноги у него были босые, он пощелкал костяшками пальцев. — Это дурацкий вопрос, чувак. Из жизни, откуда еще? В ней мы все черпаем вдохновение.

Ян нацарапал что-то у себя в блокнотике. Он был левшой и держал ручку как-то неловко, как игрушечный Кен, которому неправильно приставили руку. Надеюсь, он сделал себе пометку никогда больше не задавать этот вопрос.

— Ладно. Гм. Ваш альбом «Или-или» только что вошел в горячую десятку журнала «Биллборд». Что вы думаете по поводу такого невероятного успеха?

— Я собираюсь купить своей матери «БМВ», — заявил Виктор. — Нет, лучше сразу Баварию. Это ведь там делают «БМВ»?

— Успех — дело случая, — изрек Джереми.

— Следующий альбом будет еще лучше, — объявил я.

Раньше я не говорил этого вслух, а теперь сказал, так что это была правда.

И снова Ян нацарапал что-то в своем блокнотике. Следующий вопрос он задал по бумажке.

— Э-э… это значит, что вы вытеснили из десятки альбом «Хьюман партс министри», который продержался там более сорока недель. Прошу прощения, сорок одну. Клянусь, в окончательном варианте интервью никаких опечаток не будет. Джоуи, их солист, сказал, что, по его мнению, «Взгляд вверх-вниз» продержался в топе так долго, потому что многие люди идентифицировали себя с ее словами. Как мы считаете, слушатели идентифицируют себя со словами «Или-или»?

«Или-или» была про Коула, которого я слышал па мониторах на сцене, и Коула, который ночами напролет мерил шагами гостиничные коридоры. Вот что представляла собой «Или-или»: знание, что меня окружают взрослые, живущие каждый своей жизнью, какую я и не мог для себя представить. Это был неумолчный гул внутри меня, который требовал каких-то поступков, хотя я не находил ничего, что стоило бы делать или имело бы какое-то значение. Душевный зуд — словно муха, снова и снова бьющаяся в оконное стекло. Тщетность взросления, пьеса для фортепиано, сыгранная впервые. Первый раз, когда я повел Энджи на свидание и она вырядилась в кардиган, в котором стала похожа на свою мать. Это были дороги, ведущие в тупик, и карьеры, оканчивающиеся местом в офисе и песнями, которые рвались наружу по ночам в спортивных залах. Это было осознание того, что такое настоящая жизнь, в которой мне нет места.

— Нет, — сказал я. — Думаю, все дело в музыке.

Джереми прикончил свои мюсли. Виктор хрустнул костяшками. Я смотрел на самолет размером с муравья, который нес куда-то по небу людей размером с микробов.

— Я читал, что в детстве ты пел в церковном хоре, Коул, — порывшись в своих записях, произнес Ян. — Ты до сих пор исповедуешь католичество? А ты, Виктор? Что ты, Джереми, не католик, я знаю.

— Я верю в Бога, — заявил Виктор.