Тюрьма стояла неподалёку от Монетного двора, где теоретически каждую унцию добытого в Мексике серебра превращали в пиастры. На практике, разумеется, от четверти до половины добытого утекало контрабандными путями раньше, чем король успевал получить свою пятину, и всё равно оставалось столько, что в Мехико ежедневно чеканили шестнадцать тысяч серебряных монет. Такое огромное число практически ничего не говорило Джеку. Тысячи две в час – это уже можно было себе представить. Грохот нагруженных телег по булыжной мостовой за стенами тюрьмы позволял составить впечатление о суммарном весе серебра.

Как-то вечером Джек лежал во дворе, подставив солнцу свежие рубцы, багровыми лианами обвивавшие его тело. День был знойный и безветренный. Со всех сторон доносились звуки: хлопанье вытрясаемых половиков, грохот колёс по булыжнику, щёлканье бичей, базарная ругань, недовольное квохтанье и хрюканье, заунывное пение монахов. Короче, звуки были те же, что в любом городе христианского мира, только казалось, будто в разреженном воздухе горной долины они разносятся дальше, в особенности резкие. Были и другие, характерные только для этих краёв. В Новой Испании ели в основном маис, пили в основном какао, и то, и другое предварительно растирали на жерновах. Жизнь каждой группы людей, которая в данную минуту не умирала с голоду, сопровождалась постоянным глухим скрежетом.

Джек повязал на глаза полоску ткани, чтобы солнце не светило в глаза, и расстелил соломенный матрас, чтобы было хоть немного мягче. Если исключить из рассмотрения пренебрежимо малые прослойки кожи, волос и соломы, череп его прилегал непосредственно к камням. Даже если бы он заткнул уши, преградив доступ голосам людей и животных, некоторые вибрации минеральной природы продолжали бы поступать в голову через кость, и даже если бы все телеги разом остановились, он бы всё равно ощущал вездесущее трение жерновов, тысяч гранитных зубов, перемалывающих маис и какао здешней земли. Шум этот можно было ошибочно принять за доминирующую басовую партию, настойчивое остинато той нескончаемой мессы, какую являл собой Мехико. Только была нота ещё более всепронизывающая. Джек не сразу её услышал, вернее, не сразу вычленил из других городских шумов. Однако, пролежав некоторое время, он впал в полудрёму, и ему предстало видение. Будь он католиком, это, наверное, сочли бы чудом, а Джека записали в святые. Ему привиделось, что его тело состоит из света, и оно воспаряет, увеличиваясь в объёме, будто поднимающийся из тёмных глубин пузырь, но при этом связано ремнями тьмы, как фонарь предстаёт нам светом, подвешенным в клетке стальных прутьев. Так или иначе, сомлев на солнце и пребывая в том полунаркотическом оцепенении, которое всегда накатывало после пыток, Джек начал разделять кружево звуков на отдельные пряди, нитки, ворсинки и волоконца. Так он услышал Монетный двор.

Много лет назад он видел, как делают талеры в Рудных горах, и знал, что за всем парадным фасадом и толпами чиновников Монетный двор – люди с молотками, чеканящие по монете за раз. Чтобы выдавать шестнадцать тысяч пиастров в день, несколько монетчиков, каждый со своим молотом и чеканом, должны были работать одновременно. Каждый удар запечатлевал священный лик испанского короля на очередной монете в восемь реалов, после чего она отправлялась в мир. Иногда несколько рабочих ударяли молотками в быстрой последовательности, и Джек слышал нестройный перезвон, иногда наступала противоестественная пауза, и тогда ему казалось, вся империя смолкала, затаив дыхание, в страхе, что кончилось серебро. Но по большей части монетчики работали в одном ритме, молотки опускались мерно, приблизительно с частотой Джековых сердцебиений. Он приложил руку к груди, чтобы проверить. Иногда несколько ударов кряду сердце билось точно в такт перестуку молотов, и Джек подумал, что у тех, кто родился и вырос в Мехико, этот ритм должен быть в крови.

Подобно сердцебиению, звук, с которым рождались пиастры, был обычно не слышен, но если сидеть или лежать очень тихо, можно было различить, как монеты разбегаются по Мехико, словно кровь по жилам. Джек знал, что за тысячи миль отсюда – в Лондоне, Амстердаме и Шахджаханабаде – можно ощутить этот пульс, как у человека на запястье, далеко от бьющегося сердца.

Джек никогда не жаловал испанцев, считая их кем-то вроде выродившихся англичан, скисшим в уксус вином, подававшим надежды народом, который, зажатый, как в тисках, между дар Аль-Исламом и Францией, вконец соскочил с ума. Однако лежа здесь, в инквизиционной тюрьме, слушая скрежет жерновов и стук Монетного двора, он вынужден был признать, что испанцы значительны и своеобразны, как египтяне.

Джек и в страшном сне не назвал бы себя умником, но гордился своей житейской смекалкой. Ум, или смекалка, или то и другое вместе подсказывали не доверять разглагольствованиям де Ата касательно Просвещения и сосредоточиться на вещах более практических. Криптоиудеи, сидевшие в этой тюрьме, были чудной публикой, но неплохо знали обычаи мексиканской Инквизиции – уж им ли не знать! В большинстве инквизиционных тюрем каждого узника держали в одиночке, иногда годами, добиваясь, чтобы он покаялся в грехах, которых инквизитор мало что не знал – вообразить не мог. По слухам, так выявлялись или выдумывались целые новые категории греха. Однако в тюрьме у Диего де Фонсека было лишь одно правило: заключённые не должны уходить, да и оно порою нарушалось на несколько ночных часов под клятвенное обещание вернуться к рассвету.

Соответственно Джек, отдыхая во дворе после пыток, слышал много историй о тёмной славе Инквизиции. Другие заключённые могли с места в карьер пуститься в рассказ об аутодафе 1673-го и 1695-го, когда многих сожгли, а многих просто подвергли унижению. Даже делая скидку на обычные в таких случаях преувеличения, нельзя было не заключить, что аутодафе – исключительное событие, которое на жизни среднего человека случается раз или два; зрелище, ради которого пеоны совершают многодневные переходы.

Мысль эта не слишком утешала, пока – недели через две с прибытия Эдмунда де Ата – не стало известно, что аутодафе назначено перед Рождеством. До него оставалось два месяца. Очевидно, столь важное мероприятие, раз назначив, нельзя было перенести, и трём узникам с «Минервы» предстояло продержаться только до середины декабря, после чего их, вероятно, выпустят на свободу. Но за это время инквизитор намеревался их расколоть.

Один способный палач, не связанный бюрократическими проволочками, вероятно, смог бы за несколько минут вытянуть из Джека, Мойше и Эдмунда де Ата всё, что захочет. Однако пытки в Инквизиции – дело обстоятельное и строго регулируемое. Должно присутствовать большое число врачей, писарей, приставов, юристов, нотариусов и церковных чиновников. Стольким важным людям нелегко одновременно выкроить свободное время. Пытки назначали за неделю и нередко отменяли в последнюю минуту, оттого что какой-то высокопоставленный участник слёг с лихорадкой или даже умер.

Несмотря на все эти препоны, в ноябре Джеку через рот затолкали в желудок полосу кисеи, а потом лили на неё воду, так что живот раздулся, а чувство было такое, будто в животе горит порох, наполняя внутренности огнём и дымом. Эдмунда де Ата привязали к столу и стянули ремнями так, что лопалась кожа.

Тем не менее, Мойше вошёл в пыточный каземат и вышел через полчаса, как ни в чём не бывало – такой бодрый и свежий, что Джеку захотелось поделиться с ним своей болью.

– Я сознался! – объявил он.

– В ереси?!