прежде, то есть выпрямившись на стуле и держа руки на столе. Однако теперь он на пробу осторожно сжимал и разжимал кулаки, и в свете принесённых Джеком и Мойше свечей видно было, что серая кожа немного порозовела.
– Минутку терпения – я подберу богословскую аналогию к тому, что вы сейчас со мной сделали, – выговорил он.
– И, полагаю, будете её развивать, пока
– Поскольку мы теперь ревностные католики, проповедей мы ещё наслушаемся, – подхватил Джек. – А сейчас скажи только, что знаешь про обвинения против нас.
Эдмунд де Ат некоторое время молчал. В Мексике времени так же много, как серебра.
– Начальник тюрьмы говорит, что вы – свидетель, – произнёс Мойше, – но вас не стали бы пытать, если бы ни в чём не подозревали.
– Это очевидно, – согласился де Ат, – хотя вы прекрасно знаете, что Инквизиция никогда не говорит узнику, кто и в чём его обвинил. Человека бросают в застенок и требуют сознаться, а в чём – он должен угадать сам.
– Мне гадать не пришлось, – заметил Джек. – Я – англичанин с укороченной елдой, так что выбор был: протестант или еврей.
– Надеюсь, тебе хватило ума сказать, что ты некрещёный еврей.
– Хватило. Таким образом – если мне поверили, – выходит, что я – неверный. А поскольку ваша церковь считает своим долгом обращать неверных, а не жечь их, у меня есть шанс отделаться выслушиванием проповедей.
– А что твои сыновья?
– Когда альгвазилы пришли за мной и Мойше, они были в отъезде – забирали с мыса Корриентес спрятанную ртуть. Без сомнения, сейчас они пьют мескаль в салуне какого-нибудь рудничного посёлка.
– А ты, Мойше?
– Сразу видно, что я наполовину индеец, так что во мне определили метиса, потомка криптоиудеев, основавших Нуэво-Леон сто лет назад.
– Однако их уничтожили в аутодафе 1673 года.
– Легче извести всех евреев в стране, чем вытравить подозрения из головы инквизитора, – отвечал Мойше. – Он убеждён, что каждый индеец от Сан-Мигель-де-Альенде до Нью-Йорка прячет в одежде Тору.
– Он хочет доказать, что ты – еретик, – произнес де Ат.
– А еретиков жгут, – заключил Мойше.
– Только нераскаянных. – Взгляд де Ата остановился на чётках Мойше. – Значит, ты хочешь сойти за христианина и избежать костра. Как только ты получишь свободу и отойдёшь на достаточное расстояние, ты снова станешь иудеем. В этом и подозревает тебя инквизитор.
– Что дальше?
– Он спрашивал меня о тебе. Требовал подтвердить, что ты притворный христианин и нераскаянный иудей. Ему только этого и надо, чтобы сжечь тебя на жарком мескитовом огне. Или ты можешь принять Христа, когда тебя будут привязывать к столбу…
– …И в таком случае меня милосердно удавят, пока огонь не разгорелся. Либо я проживу на несколько минут дольше ревностным иудеем…
– Хотя и без особого удовольствия, – добавил Джек.
– Джек, ещё он требовал от меня сказать, что на «Минерве» вы вместе с Мойше молились на древнееврейском и отмечали Йом Кипур.
– Да ладно, это только подтверждает, что я нехристь.
– Однако теперь, когда ты прикинулся католиком, любая оплошность сделает из тебя еретика.
Джек начал терять терпение.
– К чему ты клонишь? Что можешь несколькими словами отправить нас с Мойше на костёр? Невелика новость.
– Тут должно быть что-то ещё, – проговорил Мойше. – Свидетеля пытать бы не стали. Кто-то обвиняет самого Эдмунда.
– В обычных обстоятельствах невозможно было бы угадать кто, – сказал монах, – поскольку Инквизиция хранит имена доносчиков в тайне. Однако мы в Новой Испании, где меня знают лишь те, кто сошёл с «Минервы» в Акапулько. Очевидно, вы на меня не доносили. – Де Ат поочередно заглянул Джеку и Мойше в глаза – не выдаст ли их смущение. На Джека так смотрели множество раз – сперва пуритане в бродяжьих становищах, затем католики, пытавшиеся вытянуть из него признания в различных колоритных грехах. Он прямо встретил взгляд Эдмунда де Ата. В печальных глазах Мойше тоже не было ни угрызений совести, ни боязни.
– Хорошо, – с виноватой улыбкой продолжал де Ат. – Остаётся только…
– Елизавета де Обрегон! – воскликнул Мойше, если шёпот может быть восклицанием.
– Она ведь ваша преданная ученица! – сказал Джек.
– Иуда тоже был учеником, – тихо проговорил де Ат. – Ученики опасны, особенно когда они изначально не в своём уме. Когда Елизавета очнулась в каюте «Минервы», ей первым делом предстало моё лицо. Наверное, оно преследует её в кошмарах, которые она хотела бы выжечь огнём.
– Но мы думали…
– Знаю, вам казалось, будто я с коварным умыслом подчинил слабую женщину своей воле. На самом деле я лишь врачевал недужную. Со времени злосчастной экспедиции к Соломоновым островам она пребывала в состоянии лёгкого душевного расстройства и жила на попечении монахинь в Маниле. Наконец родные решили забрать её в Испанию – так она оказалась на манильском галеоне. Выглядела она совершенно здравой, однако пожар на галеоне уничтожил последние крохи её рассудка. Пока я давал несчастной настойку опия и не отходил практически ни на шаг, мне удавалось сдерживать её безумие. Затем я поехал в Лиму по делам вашего предприятия. Елизавету тем временем отправили в Мехико. Боюсь, там она подпала под власть иезуитов или доминиканцев. Церковники фанатичного толка ненавидят таких, как я, поскольку мы готовы считать протестантов за людей. Возможно, под их влиянием несчастная безумица сказала обо мне нечто, достигшее ушей Инквизиции. Теперь через меня хотят всех янсенистов обвинить в ереси. А заодно отправить вас на костёр.
Джек вздохнул.
– Я рад, что мы не пригласили тебя на праздник – умеешь ты испортить настроение.
Эдмунд Де Ат пожал было плечами, но от боли все мускулы на его бритой голове вздулись, придав ей сходство с гравюрой из анатомического атласа, который Джек видел как-то пролетающим по воздуху в Лейпциге. Когда монах вновь обрёл способность говорить, то сказал:
– И хорошо. Вера не позволила бы мне участвовать в вашем Суккоте, который вы замаскировали под помолвку.
Мойше сцепил пальцы и вытянул руки. Все суставы заскрипели и защёлкали.
– Я иду спать, – объявил он. – Если инквизитор ищет повода сжечь вас, Эдмунд, а вы этих поводов не даёте, то скоро нам с Джеком висеть на дыбе в окружении писцов, изготовившихся записывать признания. Нам надо копить силы.
– Если хоть один из нас сломается, на костёр пойдут все трое, – сказал де Ат. – Если будем держаться, думаю, нас отпустят.
– Рано или поздно кто-нибудь из нас сломается, – устало проговорил Джек. – Инквизиция неумолима, как смерть. Ничто её не остановит.
– Ничто, – отвечал де Ат, – кроме Просвещения.
– Это ещё что? – спросил Мойше.
– Похоже на поповские штучки: Благовещение, Преображение, теперь ещё и Просвещение, – заметил Джек.
– Ничего подобного, – отвечал де Ат. – Если бы я мог двигать руками, то прочёл бы вам часть писем. – Взгляд его обратился к придавленным Библией листам на столе. – Это от моих братьев в Европе. Здесь – пусть фрагментарно – рассказывается о перемене, которая прокатилась по христианскому миру во многом
