обошлось без шума, а шум был сейчас вреднее всего.

Когда порядок был кое-как восстановлен, Дик с кучкой самых отборных воинов двинулся вперед. Впереди, на берегу, было еще темнее, чем в море, где белела пена; мрак, висевший над сушей, казался плотным, твердым; вой ветра заглушал все звуки.

Но не успел Дик дойти до конца мола, как ветер внезапно стих; в наступившей тишине он услышал топот коней и лязг оружия. Дик остановил своих спутников и один спрыгнул на береговой песок; пройдя несколько шагов, он убедился, что впереди движутся кони и люди. Отчаяние охватило его. Если враги действительно подстерегали их, если воины сэра Дэниэла окружили тот конец мола, который упирается в берег, ему и лорду Фоксгэму будет очень трудно защищаться, так как позади у них только море и все их воины сбиты в кучу на узком молу. Он дал условный сигнал – осторожно свистнул.

К сожалению, этот сигнал вызвал последствия, которых он вовсе не желал. Из ночной тьмы вылетел град наудачу пущенных стрел. Воины на молу стояли так тесно, что некоторые стрелы попали в цель; раздались крики испуга и боли. Лорд Фоксгэм был ранен и упал. Хоксли тотчас же отнес его на корабль. И в последующей стычке воины лорда Фоксгэма сражались вяло, без всякого руководства. И это привело к беде.

Дик с горстью своих храбрецов в течение целой минуты удерживал тот конец мола, который упирался в берег. С обеих сторон было ранено по два, по три человека; сталь звенела о сталь. Сначала ни той, ни другой стороне не удавалось добиться успеха; но скоро счастье окончательно изменило сторонникам Дика.

Кто-то крикнул, что все погибло. Воины, давно уже павшие духом, охотно этому поверили; крик был подхвачен. Затем раздался другой крик:

– На борт, ребята, если вам жизнь дорога!

И наконец кто-то с подлинным вдохновением труса крикнул то, что кричат при всех поражениях:

– Нас предали!

И сразу же вся толпа, мечась и толкаясь, кинулась назад по молу, открыв врагу тыл и громко вопя от страха.

Один трус уже отталкивал корму корабля, но другой все еще держал корабль за нос. Беглецы, крича, кидались на борт, но многие, не допрыгнув, обрывались и падали в море. Многих убили на молу. Многих в толкотне задавили насмерть свои же товарищи. Но вот наконец нос «Доброй Надежды» отделился от мола, и всюду поспевающий Лоулесс, которому во время свалки удалось с помощью кинжала и недюжинной физической силы отстоять свое место у руля, поставил корабль по курсу и направил его в бушующее море. Кровь стекала с палубы, заваленной мертвыми и ранеными.

Лоулесс вложил кинжал в ножны и сказал своему ближайшему соседу:

– Я, кум, пометил своей печатью многих из этих трусливых псов.

Прыгая на корабль, чтобы спасти свою жизнь, беглецы даже не заметили тех ударов кинжалом, которыми Лоулесс, стараясь удержать свое место у руля, награждал встречных. Но тут они не то вспомнили про эти удары, не то просто расслышали слова, неосторожно произнесенные их рулевым.

Охваченные паникой войска медленно приходят в себя, люди, запятнавшие себя трусостью, обычно как бы для того, чтобы забыть о своем позоре, начинают бунтовать. Так случилось и теперь. Те самые храбрецы, которые побросали свое оружие и которых за ноги втащили на палубу «Доброй Надежды», теперь громко бранили своих предводителей и непременно хотели кого-нибудь наказать. И вся их злоба обрушилась на Лоулесса. Чтобы не налететь на камни, старый бродяга направил нос «Доброй Надежды» в сторону открытого моря.

– Глядите! – заорал один из недовольных. – Он ведет нас в море!

– Верно! – крикнул другой. – Это измена!

Все завопили хором, что их предали, и, отчаянно ругаясь, потребовали, чтобы Лоулесс вел их прямо к берегу. Лоулесс, стиснув зубы, продолжал вести «Добрую Надежду» по громадным волнам в открытое море. Он все чаще был немного пьян, а во хмелю он становился надменным; он презирал их бессмысленный испуг и не отвечал на позорные угрозы. Недовольные собрались возле мачты; там они петушились и для храбрости подзадоривали друг друга. Было ясно, что вот-вот они совершат какую-нибудь гнусность. Дик уже сам собирался подняться наверх, чтобы навести порядок, но один разбойник, кое-что смысливший в морском деле, опередил его.

– Ребята, – начал он, – у вас деревянные головы. Чтобы вернуться в город, нам нужно сначала выйти в открытое море. И вот старый Лоулесс...

Договорить он не успел; кто-то ударил его в зубы, и он рухнул на палубу; трусы топтали его ногами и кололи кинжалами, пока он не скончался. Тут уже Лоулесс не выдержал; гнев его прорвался.

– Ведите корабль сами! – проревел он. И, не заботясь о последствиях, оставил руль. В это мгновение «Добрая Надежда» дрожала на гребне огромной волны. С ужасающей быстротой слетела она в провал между волнами. Новая волна поднялась над ней, как громадная черная стена; вздрогнув от могучего удара, «Добрая Надежда» врезалась носом в жидкую гору. Зеленая вода окатила весь корабль с носа до кормы; люди на палубе по колено погрузились в воду; брызги взлетели выше мачт. Пройдя сквозь волну, «Добрая Надежда» вынырнула, жалобно скрипя и дрожа всем телом, словно раненый зверь.

Шестеро или семеро недовольных были смыты за борт; остальные, чуть только к ним вернулась способность говорить, стали призывать на помощь всех святых и умолять Лоулесса снова взяться за руль.

Лоулесса не пришлось просить дважды. Увидев ужасные последствия своего справедливого гнева, он отрезвел окончательно. Он лучше всех понимал, что «Добрая Надежда» чуть было не погибла, и неуверенность, с которой она повиновалась рулю, убеждала его, что опасность еще не вполне миновала.

Волна сбила Дика с ног и едва не утопила его. Он с трудом поднялся и, шатаясь, по колено в воде, побрел на корму к старому рулевому.

– Лоулесс, – сказал он, – ты один можешь спасти нас. Ты смелый, упорный человек и действительно умеешь управлять кораблями. Я приставлю к тебе трех воинов, на которых можно положиться, и прикажу им охранять тебя.

– Незачем, мой мастер, незачем, – ответил рулевой, пристально вглядываясь в темноту. – С каждым мгновением мы все дальше уходим от этих песчаных отмелей, и с каждым мгновением море будет все сильнее обрушиваться на нас. Скоро все эти плаксы повалятся с ног, ибо, мой мастер, дурной человек никогда не бывает хорошим моряком. Почему – не знаю, тут какая-то тайна, но это так. Только честные и смелые люди могут вынести такую качку.

– Это просто поговорка моряков, Лоулесс, и в ней не больше смысла, чем в свисте ветра, – сказал Дик и рассмеялся. – Но как наши дела? Верно ли мы идем? Доберемся ли мы до гавани?

– Мастер Шелтон, – ответил Лоулесс, – я был монахом и благодарю за это свою судьбу. Был воином, был вором, был моряком. Много сменил я одежд, и умереть мне хотелось бы в монашеской рясе, а не в просмоленной куртке моряка. А почему? По двум очень важным причинам: во-первых, я не хочу умереть внезапно, без покаяния, а во-вторых, мне страшна эта соленая лужа у меня под ногами! – И Лоулесс топнул ногой. – Но, – продолжал он, – если сегодня ночью я не умру смертью моряка, я поставлю высокую свечу пречистой деве.

– Неужели наше дело так плохо? – спросил Дик.

– Очень плохо, – ответил бродяга. – Разве вы не чувствуете, как медленно и тяжело движется «Добрая Надежда» по волнам? Разве вы не слышите, как в трюме плещется вода? «Добрая Надежда» и теперь уже почти не слушается руля. А вот увидите, что будет с ней, когда воды в трюме станет больше: она либо пойдет на дно, как камень, либо разобьется о береговые скалы.

– Ты говоришь бесстрашно, – сказал Дик. – Разве ты не боишься?

– Мастер, – ответил Лоулесс, – на моей душе много грехов: я беглый монах, я вор, я совершил множество преступлений. С таким грузом опасно умирать. И все-таки, мастер Шелтон, как это ни удивительно, я не теряю надежды. И если мне суждено утонуть, я утону с ясным взором, и рука моя перед смертью не дрогнет.

Дик ничего не ответил, но мужество старого бродяги глубоко потрясло его. Опасаясь, как бы Лоулесс опять не подвергся насилию, он отправился разыскивать троих воинов, на которых можно положиться. На