разграничивались: рубеж проходил по стене концента. Во время аперта, когда стена на десять дней исчезла, всё значительно осложнилось.

Суура Трестана считала, что Лио надо посадить за Книгу. С точки зрения фраа Делрахонеса ничего дурного не произошло, за исключением одной мелочи: заметив четырёх подозрительных пенов, Лио должен был кого-нибудь предупредить, а не лезть в драку самостоятельно.

— Это нарушение, верно? — настаивала суура Трестана.

— В той мере, в какой это меня касается, вполне простительное, — отвечал Делрахонес. — Впрочем, я не инспектор.

— А я — инспектор, — без всякой надобности напомнила Трестана. — И на мой взгляд, когда один из наших фраа дерётся во время аперта вместо того, чтобы приветствовать новичков и угождать гостям, он допускает тяжкую провинность, за которую можно и отбросить.

Это настолько не лезло ни в какие ворота, что я вмешался: как будто искра от горячности Лио попала мне в голову:

— На вашем месте я бы посоветовался с инквизитором Вараксом, прежде чем принимать меры.

Трестана оглядела меня с головы до пят, словно никогда прежде не видела. (А может, и правда не видела.)

— Поразительно, сколько времени ты проводишь с нашими уважаемыми гостями.

— Чисто случайно, уверяю вас. — Однако я запоздало понял, что суура Трестана ревнует инквизиторов ко мне. Как будто она нацелилась на отношения с Вараксом и Онали, а им больше приглянулся я. И она в жизни не поверит, что я говорил с ними неумышленно. Тех, кто может в такое поверить, не берут в инспектора.

— Очевидно, ты представления не имеешь, какой властью обладает над нами инквизиция.

— Почему же, имею. Они могут назначить нам пробацию сроком до ста лет. Всё это время наше питание будет ограничиваться необходимым минимумом — всё нужное для поддержания жизни, но никаких разносолов. Если мы за сто лет не исправимся, могут разогнать нас совсем. Могут уволить любого иерарха и заменить его… или её… новым по собственному выбору.

Я осекся, потому что до меня (с большим опозданием) дошло, что это подразумевает. Я всего лишь пересказывал услышанное от Арсибальта, но Трестана наверняка восприняла мои слова как насмешку.

— Возможно, ты считаешь, что нынешние иерархи концента светителя Эдхара плохо исполняют свои обязанности, — с ледяным спокойствием произнесла она. — Может быть, Делрахонеса, или Стато, или меня следует заменить?

— У меня и в мыслях такого не было! — крикнул я и прикусил язык, чтобы не добавить: «до последней минуты».

— Тогда зачем все эти тайные сношения с инквизиторами? Ты единственный из не-иерархов, кто вообще с ними говорил, и теперь уже дважды — оба раза в исключительно приватной обстановке.

— Это бред, — сказал я. — Это бред.

— Решаются куда более серьёзные вещи, чем можно понять в твоём возрасте. Твоя наивность — вкупе с нежеланием её признать — ставит под удар нас всех. Я сажаю тебя за Книгу.

— Что?!

Я не верил своим ушам.

— Главы с первой по… э… пятую.

— Вы шутите.

— Думаю, ты знаешь, что делать. — Она посмотрела на собор.

— Отлично. Отлично. Главы с первой по пятую. — Я повернулся к навесу.

— Стой, — сказала Трестана.

Я замер.

— Собор там, — произнесла она с ноткой иронии. — Ты идёшь не в ту сторону.

— Моя сестра и двоюродный брат за столом. Я должен сказать им, что ухожу.

— Собор, — напомнила она, — в той стороне.

— Я не выучу до рассвета пять глав. Когда я выйду из кельи, ворота уже закроются. Я должен попрощаться с родными.

— Должен? Странный выбор слов. Позволь немного рассказать тебе о семантике, раз уж вы, почитатели Гилеи, так внимательны к подобным вещам. Ты должен идти в собор. Ты хочешь попрощаться с родными. Инаками для того и становятся, чтобы обрести свободу от хотений. Ради твоего же блага я требую сделать выбор прямо сейчас. Если ты так сильно хочешь попрощаться с родными, иди к ним и не останавливайся, пока не окажешься за воротами. Навсегда. А если ты намерен остаться, ты должен идти к собору без промедления.

Я глянул на Лио, думая попросить, чтобы он передал несколько слов Дату и Корд, но Лио стоял чуть поодаль — рассказывал Делрахонесу про драку. Кроме того, я чувствовал, что Трестана этого тоже не позволит, и не хотел доставлять ей ещё и такое удовольствие.

Я повернулся спиной к моему немногочисленному семейству и зашагал в направлении собора.

«Скука — маска, в которую рядится бессилие». Где лучше всего чувствуешь правдивость этого высказывания Ороло, если не в штрафной келье инспектората? Какой-то ловкач-архитектор выстроил своего рода увеличительное стекло, только не для света, а для бессилия. В моей келье не было двери. От свободы меня отделяла лишь стрельчатая древнематическая арка, на которой многие поколения узников оставили свои изречения и рисунки. Она открывалась в переход, идущий по внутреннему периметру инспектората. С утра до вечера по нему сновали низшие иерархи. За переходом я видел кусок алтарного свода на высоте двухсот футов от пола, но парапет мешал мне заглянуть вниз, туда, где отмечали провенер. Я слышал пение. Видел, как ползёт цепь, когда моя команда заводит часы, как дёргаются верёвки, когда команда Тулии звонит в колокола. Но я не мог видеть людей.

Из матического окна в противоположной стене открывался великолепный вид на луг. Это, разумеется, был ещё один способ увеличить чувство бессилия и, следовательно, скуку. При желании я мог хоть весь день смотреть, как мои братья свободно гуляют по конценту, беседуя (как мне думалось) об интересных вещах или хотя бы рассказывая друг другу забавные истории. Нависающий карниз дефендората закрывал почти всё небо, но градусов двадцать над горизонтом оставались в моём поле зрения. Окно смотрело на вековые ворота; прижавшись лицом к стеклу, я мог разглядеть справа десятилетние. Когда наутро после Десятой ночи взошло солнце, я услышал закрытие аперта и, глядя в арку, увидел, как движется цепь, открывая водяные заслонки. Я перешёл к окну: серебристая струйка воды добежала по акведуку до ворот, и они затворились. Со стороны экстрамуроса собрались лишь несколько посетителей. Какое-то время я мучился, что Корд там, одиноко дожидается, чтобы я выбежал и обнял её на прощание. Однако с закрытием ворот испарилась и эта фантазия. Я посмотрел, как инаки убирают навес и складывают столы, потом съел хлеб и выпил молоко, оставленные у входа кем-то из подчинённых инспектрисы.

Затем я взялся за Книгу.

Поскольку единственное её назначение — мучить читателей, чем меньше я о ней расскажу, тем лучше. Изучать, переписывать и зубрить Книгу было худшей формой епитимьи.

В конценте, как любом человеческом общежитии, хватало скучных и неприятных обязанностей: полоть сорняки, поддерживать в порядке канализацию, чистить картошку и забивать скот. В идеальном обществе мы бы делали это по очереди. Однако, поскольку существовали правила поведения и они время от времени нарушалась, инспектора следили, чтобы самую неприятную работу выполняли провинившиеся. Система была не так уж плоха. Прочищать засорившуюся уборную из-за того, что вчера слишком много выпил в трапезной, занятие не из приятных, но ты хотя бы знаешь, что уборные нужны, они иногда засоряются, и кому-то из инаков так и так пришлось бы это делать, поскольку не всегда можно вызвать сантехника- мирянина. Утешало уже то, что в работе есть смысл.