нестабильны. Способны к самопроизвольному распаду.
Это был не герметичный отсек. Это было ядерное оружие, на несколько порядков более мощное, чем что-либо в истории Арба. Объём топливных баков позволял ему занять на орбите положение, диаметрально противоположное тому, в котором находится корабль. В случае взрыва выделившаяся лучистая энергия полностью спалит половину планеты, обращённую к яйцу.
— Вряд ли долисты намерены в скафандрах напасть на Сжигатель планет и задать ему трёпку. Больше всего меня в них поражает как раз то, как хорошо они знают военную историю и тактику.
Эмман поднял руки, сдаваясь.
— Не пойми меня превратно. Я бы не отказался от таких союзников.
И снова в его словах мне почудился второй смысл. Но тут зазвенел колокольчик. Мы, как лабораторные животные, научились отличать их по звуку и, не глядя, знали, кого зовут. Арсибальт последний раз приложился к кувшину с вином и торопливо вышел из кухни.
Из репродуктора доносился голос Мойры:
— Утентина и Эразмас были тысячники, так что их трактат разошёлся по матическому миру лишь после Второго миллениумного конвокса.
Она говорила об инаках, разработавших концепцию сложного протесизма.
— Тем не менее, — продолжала Мойра, — по-настоящему он привлёк к себе внимание только в двадцать седьмом столетии, когда фраа Клатранд, центенарий, впоследствии — милленарий в конценте светителя Эдхара, взглянув на схемы, отметил изоморфизм между причинно-следственными стрелками и течением времени.
— Изоморфизм в данном случае означает?.. — спросил Ж’вэрн.
— Одинаковость формы. Время течёт или представляется текущим в одном направлении, — сказал Пафлагон. — События прошлого вызывают события в настоящем, но не наоборот, и время никогда не замыкается в кольцо. Фраа Клатранд указал на примечательное обстоятельство, что информация о кноонах — данные, которые текут по стрелкам, — ведёт себя так,
Эмман смотрел в пространство, мысленно сопоставляя полученные сведения.
— Пафлагон — тоже столетник из Эдхара, верно?
— Да, — сказал я. — Потому-то он, вероятно, и заинтересовался этой идеей — наткнулся на записки Клатранда.
— Двадцать седьмой век, — повторил Эмман. — То есть матический мир узнал о работе Клатранда после аперта 2700-го?
Я кивнул.
— Всего за восемь десятилетий до того, как появились… — Он не договорил и нервно покосился на меня.
— До Третьего разорения, — поправил я.
В мессалоне Лодогир требовал объяснений. Наконец Мойра утихомирила его, сказав:
— Главное положение протесизма состоит в том, что кнооны могут изменять нас в том вполне буквальном и материальном смысле, что заставляют нашу нервную ткань вести себя иначе. Однако обратное неверно. Ничто происходящее в нашей нервной ткани не сделает четвёрку простым числом. Клатранд сказал всего лишь, что подобным же образом прошлое воздействует на нас, но никакие наши поступки в настоящем не могут повлиять на события прошлого. Таким образом, мы получаем вполне будничное объяснение тому свойству этих схем, которое иначе выглядит почти мистическим, а именно чистоте и неизменности кноонов.
И здесь, как предсказывал Арсибальт, наступил черёд световых пузырей — схемы, посредством которой теоры издавна объясняли, как знание и причинно-следственные отношения распространяются в пространстве со временем.
— Прекрасно, — сказал Ж’вэрн. — Я согласен с утверждением Клатранда, что каждый из этих ОАГов — «шагальщик», «фитиль» и так далее — может быть изометричен расположению объектов в пространстве-времени, влияющих друг на друга через распространение информации со скоростью света. Но что утверждение Клатранда нам даёт? Он и впрямь допускал, что кнооны в прошлом? Что мы их просто каким-то образом вспоминаем?
— Не вспоминаем, а воспринимаем, — поправил его Пафлагон. — Космограф, наблюдающий вспышку сверхновой, воспринимает её как сиюминутную, хотя умом сознаёт, что она случилась тысячи лет назад и данные лишь сейчас достигли его телескопа.
— Замечательно. Но мой вопрос по-прежнему в силе.
Никогда ещё Ж’вэрн не включался в диалог так активно. Мы с Эмманом переглянулись: неужто матаррит намерен что-то сказать?
— После аперта 2700 года многие теоры развивали утверждение Клатранда, исходя из своего понимания времени и общего подхода к метатеорике, — начала Мойра. — Например…
— Сейчас нам некогда выслушивать примеры, — сказала Игнета Фораль.
Все замолчали. Казалось, дискуссия окончена, и тут в полной тишине раздался голос Ж’вэрна:
— Это как-то связано с Третьим разорением?
Наступила ещё более долгая тишина.
Даже когда мы Эмманом обменялись полунамёками в кухне, мне стало жутко неловко. То, что сделал Ж’вэрн, затронув эту тему на мессале, в присутствии (и под наблюдением) мирян, было куда хуже. Он не просто грубо нарушил приличия. Предположить, что инаки каким-то образом повинны в Третьем разорении, было бы обычной бестактностью. Внушать такие мысли высокопоставленным мирянам — опрометчивость, граничащая с предательством.
Фраа Джад нарушил тишину смешком, таким низким, что акустическая система почти не смогла его воспроизвести.
— Ж’вэрн нарушил табу! — заметил он.
— Я не вижу причин обходить молчанием эту тему, — произнёс Ж’вэрн, нимало не смущённый.
— Как пришлось матарритам в Третье разорение? — спросил Джад.
— Согласно тогдашней иконографии, мы как богопоклонники не имели отношения к инкантерам и риторам и потому считались…
— Невиновными в отличие от нас? — спросила Асквина, которая, видимо, как раз сейчас решила отбросить любезность.
— Тем не менее, — продолжал Ж’вэрн, — мы эвакуировались на остров за Южным Полярным кругом и научились питаться тамошними растениями, птицами и насекомыми. Так возникла наша кухня, которую, я знаю, многие из вас находят отвратительной. Мы вспоминаем Третье разорение каждым куском пищи, который отправляем в рот.
Впервые с тех пор, как Ж’вэрн взорвал свою бомбу, из мессалона донеслись покашливания, ёрзанья и звон вилок. И тут он всё испортил, бросив обратно Джаду его попрёк:
— А вы? Если я не ошибаюсь, Эдхар входит в число Трёх нерушимых.
Все снова застыли. Клатранд был из Эдхара; Ж’вэрн, по всей видимости, выстроил теорию, согласно которой работы Клатранда послужили фундаментом для инкантеров, и теперь указывал на тот факт, что матик Джада каким-то образом семьдесят лет противостоял разорению.
— Прелесть! — воскликнул Эмман. — Интересно, может ли быть ещё хуже?
— Хорошо, что я не там, — заметила Трис.
— Арсибальт, наверное, концы отдаёт, — сказал я.
Наше внимание привлёк негромкий звук из дальнего конца кухни: Орхан, сервент Ж’вэрна, всё это время стоял там в полном молчании. Когда лицо человека постоянно закрыто, легко позабыть о его присутствии.
— Вы недавно прибыли на конвокс, фраа Ж’вэрн, — сказала фраа Асквина, — и мы простим вам ваше неведение. Здесь уже ни для кого не секрет, что Три нерушимых — хранилища ядерных отходов, и потому, видимо, мирская власть взяла их под защиту.
Если для Ж’вэрна это и было новостью, он никак не выказал своего удивления.
— Наш разговор никуда не ведёт, — объявила Игнета Фораль. — Пора двигаться дальше. Цель
