Первое, что пришло в голову моему отцу, когда волнение в нашем семействе немного улеглось и Сузанна завладела, зеленым атласным капотом моей матери, — это спокойно засесть, по примеру Ксенофонта[259], и написать для меня Тристрапедию, или систему воспитания, собрав прежде всего для этой цели собственные разбросанные мысли, взгляды и суждения и связав их вместе так, чтобы из них получился устав для руководства моим детством и отрочеством. Я был последней ставкой моего отца — он потерял моего брата Бобби совсем, — он потерял, по его собственным выкладкам, полных три четверти меня — иными словами, был несчастлив в первых трех больших ставках на меня — ему не повезло с моим зачатием, с моим носом и с моим именем, — оставалось одно только воспитание, и отец принялся за работу с таким же усердием, с каким дядя Тоби занимался когда-нибудь изучением баллистики. — Различие между ними было то, что дядя Тоби черпал все свои познания в этой науке из Николая Тартальи, — а отец высучивал свои положения, нитка за ниткой, из собственных мозгов — или же проделывал не менее мучительную работу, перематывая все, что выпрядено было до него другими прядильщиками и пряхами.

Года через три или немного больше отец продвинулся почти до середины своего труда. — Как и всех прочих писателей, его постигли многие разочарования. — Он воображал, что ему удастся уложить все, что он собирался сказать, в очень ограниченные размеры, так что когда все произведение будет закончено и сшито, его можно будет свернуть в трубочку и держать в рабочей шкатулке моей матери. — Материал растет у нас под руками. — Остерегайтесь говорить: «Решено — я напишу книжку в двенадцатую долю листа».

Тем не менее отец отдался своей работе с чрезвычайным усердием, подвигаясь шаг за шагом, строчка за строчкой с той осторожностью и осмотрительностью (хотя я и не могу утверждать, чтобы он это делал по тем же благочестивым побуждениям), которыми отличался Джованни делла Каса[260], архиепископ Беневентский, сочиняя своего «Галатео»: его беневентское преосвященство потратил на него около сорока лет жизни, а когда вещь вышла в свет, то оказалась по размерам и толщине почти вдвое меньше настольного календаря Райдера. — Отчего так вышло у святого человека, если только он не потратил большую часть этого времени на расчесывание своих усов или на игру в primero[261] со своим капелланом, — это способно поставить в тупик всякого не посвященного в тайну смертного; — надо поэтому объяснить миру методы работы архиепископа, хотя бы лишь для поощрения тех немногих, кто пишет не столько для того, чтобы быть сытым, — сколько для того, чтобы прославиться.

Будь Джованни делла Каса, архиепископ Беневентский, к памяти которого (несмотря на его «Галатео») я отношусь с величайшим почтением, — будь он, сэр, невзрачным писцом — тупоумным — непонятливым, медленно шевелящим мозгами и так далее, — то хотя бы он промешкал со своим «Галатео» до Мафусаилова возраста, — феномен этот, по мне, не заслуживал бы даже беглого замечания.

Но дело обстояло как раз наоборот: Джованни делла Каса был человек высокоодаренный и с богатой фантазией; и все-таки, несмотря на эти великие природные преимущества, которые должны были подгонять его вместе с «Галатео», он оказался неспособным продвинуться больше, чем на полторы строчки за весь долгий летний день. Эта немощность его преосвященства проистекала от одной не дававшей ему покоя точки зрения, — заключавшейся в том, что всякий раз, когда христианин садится писать книгу (не для собственной забавы, а) с намерением и с целью напечатать ее и выпустить в свет, первые его мысли всегда бывают искушениями лукавого. — Так обстоит дело с рядовыми писателями; когда же, по его словам, писателем делается особа почтенная и занимающая высокое положение в церкви или в государстве, — то стоит ей только взять в руку перо, — как все черти, сколько их ни есть в аду, выскакивают из своих нор, чтобы обольщать ее. — Они тогда работают вовсю, — каждая мысль, от первой и до последней, содержит в себе подвох. — Какой бы она ни казалась невинной и благовидной, — в какой бы форме или в каких бы красках она ни рисовалась воображению, — всегда это удар, направленный на пишущего одним из этих исчадий ада, который необходимо отразить. — Таким образом, жизнь писателя, хотя бы он представлял ее себе совсем иначе, вовсе не идиллия сочинительства, а состояние войны; и свою пригодность к ней он доказывает, точь-в-точь как и всякий боец на земле, не столько остротой своего ума — сколько силой своего сопротивления.

Отец был в восторге от этой теории Джованни делла Каса, архиепископа Беневентского, и (если бы она немного не задевала его верований) он, я думаю, отдал бы десять акров лучшей во всем поместье Шенди земли за то, чтобы быть ее автором. — Насколько отец верил на самом деле в диавола, это выяснится в дальнейших частях моего произведения, когда я заведу речь о религиозных представлениях моего отца; здесь достаточно будет сказать, что, не имея чести быть изобретателем этого учения в буквальном смысле, — он всецело принимал его переносный смысл — и часто говорил, особенно когда перо плохо его слушалось, что под прикрытием образных описаний Джованни делла Каса таится столько же верных мыслей, правды и знания, — сколько их можно найти в каком-либо поэтическом вымысле или загадочном сказании древних. — Предрассудок воспитания, — говорил он, — это диавол, — а множество предрассудков, которые мы всасываем с молоком матери, — это диавол со всеми его диаволятами. — Они не дают нам покоя, братец Тоби, в наших уединенных ночных занятиях и изысканиях; и если бы глупый писатель безропотно подчинялся всему, что они нам навязывают, — что вышло бы из его книги? Ничего, — прибавил он, бросая в сердцах перо, — ничего, кроме набора нянькиных россказней и вранья старых баб (обоего пола) со всего нашего королевства.

Я не в состоянии лучше объяснить, почему Тристрапедия моего отца подвигалась так медленно; как я уже сказал, он неутомимо работал над ней три с лишним года, и все-таки, по его собственным расчетам, выполнил едва только половину задуманного. Худо было то, что я тем временем находился в полном пренебрежении, предоставленный заботам моей матери; а еще хуже то, что вследствие этой медленности первая часть произведения, на которую отец потратил больше всего труда, оказалась совершенно бесполезной, — каждый день одна или две страницы утрачивали всякое значение. —

— — — — Очевидно, для посрамления гордыни человеческой мудрости мир так устроен, что величайшие наши мудрецы остаются в дураках и вечно упускают свои цели, преследуя их с неумеренным жаром.

Короче говоря, отец истратил столько времени на сопротивление — или другими словами — подвигался со своей работой так медленно, а я, напротив, начал жить и расти так быстро, что, не случись одного происшествия, — которое, когда мы до него дойдем, ни на минуту не будет утаено от читателя, если его можно будет рассказать пристойным образом, — я бы, по искреннему моему убеждению, далеко обогнал отца, оставив его за разметкой циферблата солнечных часов[262], пригодных только для того, чтобы быть зарытыми в землю.

— То был совершенный пустяк, — я не потерял и двух капель крови — из-за этого не стоило звать хирурга, хотя бы он жил в соседнем доме, — тысячи идут добровольно на те страдания, которые я претерпел благодаря случайности. — Доктор Слоп наделал шуму в десять раз больше, чем надо было: — иные люди возвышаются с помощью искусства подвешивать тяжелые гири на тонких проволоках, и сегодня (10 августа 1761 года) я плачу свою долю в прославлении этого человека. — Камень — и тот вышел бы из терпения при виде того, что творится на свете. — Горничная не поставила *    *    *    * под кроватью: — Не можете ли вы изловчиться, сударь, — сказала Сузанна, поднимая одной рукой оконную раму, а другой подсаживая меня на подоконник, — не можете ли вы, миленький, справиться один разок *    *    *    *    *    *    *?

Мне было пять лет. — Сузанна не приняла в расчет, что у нас в доме все было плохо подвешено, —