Шорох...

Шорохи там, в темноте...

Там, внизу, как в аду – все призрачно и нет никакой веры происходящему, пока не увидишь своими глазами...»

Дорога, на которую Катя вот уже минут десять как не обращала ни малейшего внимания, вывела в луга, в чистое поле.

Справа из густеющих сумерек выплыли какие-то развалины. Столбы из силикатного кирпича, ржавые балки, остатки длинного, похожего на ангар строения с провалившейся шиферной крышей.

Ферма? Бывшая ферма? Там ведь речь шла про ферму...

«Всплеск, еще один всплеск...

Словно кто-то нырнул, ушел под воду с головой, поскользнувшись на мокрых камнях...»

Катя нажала на тормоз и остановилась. Она увидела колодец. Совсем недалеко от развалин фермы и метрах в ста от дороги. Нет, сначала она не поняла, просто заметила что-то темное на фоне сумерек, а когда зажгла дальний свет, увидела ясно...

Колодец.

Бетонный обод.

И море травы вокруг.

«Они пожирали ее тело в темноте, и он светом фонаря помешал им, и теперь они таращились на него...

Вцепившись в веревку, он не мог издать ни звука...»

Катя медленно вышла из машины.

Колодец. Он существовал. Она видела его.

В ста метрах от дороги, по которой она приехала, не замечая пути, не пользуясь ни хлебными крошками, чтобы найти путь обратно, ни нитью Ариадны.

«А затем ОНО сделало молниеносный выпад и оторвало ему голову, на миг захлебнувшись... что есть силы швырнуло этот темный окровавленный шар вверх...»

Это просто дачный колодец. И это не тот колодец, другой.

Иди и посмотри, убедись. Проверь!

Ноги запутались в высокой некошеной траве. Она тихо шуршала – желтая, пожухшая под зноем и пылью.

Катя оглянулась – ее машина осталась на пустой дороге. И кругом ни души, ни огонька. Линия электропередач слабо гудит над головой. Старые покосившиеся столбы, почерневшие от дождей. А над ними месяц – уже пополневший на середине лунного цикла, не бледный, а какой-то мутный, словно испещренный красными прожилками.

Пылевое облако... это потому, что там, в небе, пыль и смог, гонимый сюда ветром из города.

Но собаки... Внезапно ветер донес слабый вой пса-одиночки, и вот его уже подхватили другие... И откуда их столько взялось... псы Ясногорска и окрестных деревень и дач, скучившихся по берегам озера, и местной «Пятой авеню» и бездомные стаи, шнырявшие по ночам по территории продуктовой ярмарки и строительного рынка... Все хором затянули свою песнь, подняв морды кверху и щелкая зубами, воя и глухо рыча на этот гнойный нездоровый небесный стручок там, там, наверху...

Внизу, где все призрачно и нет никакой веры происходящему, пока не увидишь своими глазами...

Колодец закрывала бетонная плита. Но сейчас она была наполовину сдвинута, образовав не узкую щель, в которую едва проникал свет, нет, а достаточно места...

Если захотеть, то и выбраться наружу получится.

Катя замерла, прислушиваясь к этой ночной какофонии, а потом повернула назад. Села за руль и захлопнула дверь машины. Магнитофон работал, пленка шипела, крутилась вхолостую, не выдавая более ни слова.

Дежурная сестра приемного покоя ясногорской больницы, заполнявшая карты на поступивших за день пациентов, подняла голову, услышав шаги в коридоре. В смотровой, где она сидела, из освещения включена лишь настольная лампа – так удобнее писать по вечерам, а то от света флюоресцентных ламп на потолке болят глаза.

Мимо кабинета проскользнула тень. И сестра встала из-за стола, решив посмотреть, кого это там еще несет.

Легкие шаги...

Вроде как высокий хрупкий подросток в куртке-бомбере и узких светлых джинсах. Сестра проследила за ним взглядом с порога кабинета. Так поздно, а они все шляются... Раньше по вечерам больничный корпус всегда запирала охрана. Меры против терроризма. Но меры эти строго соблюдались год-два, а теперь снова бардак. И охранники по вечерам незнамо где – скорее всего в здании морга ошиваются, там собирается веселая компания санитаров и студентов-практикантов с пивом и порнофильмами, и двери приемного покоя всю ночь настежь.

Подросток, мальчишка... откуда он тут взялся? Сестра уже хотела было окликнуть незнакомца, но тут парень вошел в пятно света и на пороге ординаторской оглянулся. И сестра поняла, что ошиблась – какой, к черту, подросток...

Надо же такому померещиться...

Это же сестрица доктора Дениса Михайловича. Хрупкая-то она хрупкая, но бюст вон какой, узкий бомбер так и распирает. А волосы под пацанской бейсболкой спрятаны, оттого, наверное, и такое сходство с мальчишкой. Эта везде пройдет, пролезет в любую щель. И сюда, в больницу, частенько наведывается с братом повидаться. Только сегодня она слишком припозднилась.

Перчик – Наталья Литте (а это была действительно она) зашла в ординаторскую и плотно закрыла за собой дверь.

Бородатый доктор – тот самый, с которым Катя разговаривала здесь, в приемном покое, – что-то писал за столом. На его столе тоже горела лампа, в открытое окно заглядывала с улицы ночь.

– Наташа?

– Мне повестка пришла, в прокуратуру вызывают завтра, – она прислонилась к двери.

– Так и должно быть. Кофе горячего хочешь?

– Ты по ночам тут кофе пьешь?

– Иначе засну на дежурстве. Сама знаешь, что со сном у меня все в порядке, – бородатый доктор Денис Михайлович смотрел на сестру. – Ее сюда привезли сегодня.

– Кого?

Он взял со стола тоненькую, в три листа, медицинскую карту и протянул сестре. Та отлепилась от двери и подошла – какой-то развинченной неуверенной походкой, какой порой ходят либо смертельно уставшие, либо больные люди. Она читала «шапку» карты, где указываются имя, фамилия, год рождения, адрес. А бородатый доктор Денис Михайлович смотрел на нее. Свет лампы падал на стол, на бумаги, оставляя их обоих в тени.

– Где она сейчас? – хрипло спросила Перчик.

– Пока в реанимации – сутки, а потом переведем.

– Ты переведешь.

Эта фраза прозвучала странно – и вопрос, и одновременно просьба, нет, почти приказ.

– Да, конечно.

– У тебя найдется что-нибудь выпить, кроме кофе? – Наталья Литте села напротив брата, аккуратно вернула листки в стопку таких же листков на углу стола.

– Ничего не хочешь мне сказать, Наташа?

– А ты... ты что мне скажешь?

– Могильщика убили сегодня днем. Там все было оцеплено.

Пауза...

– Я очень тебя люблю, кроме тебя, Наташа, у меня никого больше нет.

Его невнятное бормотание смазало смысл и пафос фразы, он произнес все это себе под нос