меня по плечу – да брось ты, мол, пузырить, это Валька Гаврилов. Я тогда прямо спросил: твой бывший, что ли? А он – нет, это не мой бывший, просто когда-то мы с ним проходили по уголовному делу как свидетели. Согласись, говорит, такое не забывается.

– Он сказал, что они проходили свидетелями по делу? – спросил Чалов.

– Так и сказал. А в воскресенье тут все ходуном ходило, свадьбу справляли мадам Ковнацкой. А мне звонок от нашего внештатного похоронного агента – вызов «Скорой» на квартиру – самоубийство, повешение. Потом уже отбой – мол, не пробиться, и тут я узнаю: повесился тот тип, что приезжал. И когда я сказал об этом Платоше, вы не представляете, что с ним стало. Особенно когда он про повешение услышал. Он потом всю свадьбу, весь банкет в ресторане – мрачнее тучи, мамаша даже его обиделась, по-моему, что он такой смурной.

– Ладно, теперь запишем ваши анкетные данные, – Чалов взял шариковую ручку. – Потом прочтете и распишетесь.

Долго заполняли, долго читали, затем расписывались – Катя ждала.

– Вот гомик чертов, – хмыкнул Чалов, когда за красавцем Гермесом закрылась дверь. – Педераст недоделанный.

Катя встала и направилась к двери.

– Загар из солярия, парфюмом за версту несет, а маржу на трупном жире загребает.

– По крайней мере, он сообщил кое-что интересное, – сухо заметила Катя, уже берясь за дверную ручку.

– Что, не нравится, как я его обозвал?

– Это ваше дело, Валерий Викентьевич. Мое правило – живи и не мешай жить другим. Железное правило.

– Ненавижу педерастов. И кошек тоже ненавижу. И если хотите со мной работать, прошу это запомнить. Ишь ты – живи и не мешай жить другим... И убийцам, что ли, тоже?

– Убийцы – это убийцы.

– Ах, убийцы – это убийцы! А у них ведь тоже разные мотивы, и жертвы тоже ой какие разные... Среди этих несчастненьких убиенных порой такая мразь попадается. И что, никакого сочувствия и в этом случае убийца от вас не дождется? Нет? Короче, прекращаем дискуссию – если не нравится, как я кого-то называю или как реагирую, скатертью дорога, можете проваливать, коллега.

– Черта с два, – Катя обернулась, разозленная до крайности. – Меня это дело теперь не меньше вашего интересует.

Чалов усмехнулся. А потом у него на лице появилось то самое непередаваемое выражение, как у Смоктуновского в роли Деточкина при фразе «Понимаешь, понаставили капканов»...

– Ладно, тогда мир, дружба и взаимовыгодное сотрудничество.

Ни того, ни другого, ни третьего, правда, в следующие три часа даже не наблюдалось – Чалов снова проводил совещание с оперативниками, Катя, насупившись, делала пометки в своем репортерском блокноте, дублируя все еще и на диктофон. Сколько всего, оказывается, сделано уже с подачи прокурорского – организован поиск и опрос свидетелей, столько объектов отработано, проверено: кафе, жилые дома, парикмахерская, автостоянка, супермаркет, особняк на улице Юбилейной, где жил Платон Ковнацкий. Из очевидных фактов – распорядок дня потерпевшего до обеда: в одиннадцатом часу утра покинул дом, полтора часа провел в кресле парикмахерского салона и... явился в свой офис, где и распрощался с жизнью.

И свидетелей настоящих нет среди десятков опрошенных – городская площадь в это время пуста, машины на стоянке только перед зданием администрации. Там же и единственная камера слежения, которая «видит» лишь чертову стоянку служебных машин и подъезд. Старухи, что собрались на улице и галдят, оказывается, тоже не очевидцы, а лишь покупательницы, явившиеся из всех уголков Ясногорска на «счастливый час» скидок в супермаркет. За похоронной конторой на первом этаже особняка никто не следил, никому и дела не было – не то что в воскресенье, когда весь город наблюдал тут сбор свадебных машин и гостей. Все очевидцы из числа опрошенных вспоминали именно свадьбу и события воскресенья.

Чалов забрал у оперативников пухлую пачку рапортов – для уголовного дела. Это правило следственной работы, но даже это сейчас до ужаса раздражало Катю. Допрос Гермеса и последующее резюме оставили у нее неприятный осадок.

И Чалов, видимо, решил этого так не оставлять. После оперативки, на которой он четко распределял среди сотрудников розыска, кто отрабатывает «по полной» Гермеса-Шурупова, кто бухгалтершу Ускову, кто собирает данные на мать Ковнацкого, на Глотова, кто едет в налоговую проверять, все ли в порядке со счетами похоронного бюро, он обратился к Кате как ни в чем не бывало.

– Ну, я опять к патологоанатомам, свидание на весь вечер, как я понимаю, – объявил он. – А вы... коллега, у меня к вам просьба: пообедайте, а заодно и поужинайте, и... если вас не затруднит, сгоняйте в дачный поселок. Помогите мне с Полиной Каротеевой, а? Тот мой прошлый допрос – провальный по полной. А вы все же ее знакомая, постарайтесь ее разговорить, а? И эту кассету, про которую вы все мне твердите... Может, она согласится дать ее вам послушать? И спросите, известно ли ей что-то об уголовном деле, по которому Гаврилов и Ковнацкий проходили свидетелями?

– Я должна ей сообщить об убийстве Ковнацкого? – спросила Катя.

Спрашиваю, значит, принимаю условия... Отчего-то ей казалось, что... Ладно, прокурорский, еще выпадет шанс поставить тебя на место. Твой дядя, адвокат на «Бентли», кажется, это предлагал – почаще ставить тебя...

– Да, скажите и понаблюдайте ее реакцию. И потом мне непременно позвоните, у вас ведь есть теперь мой номер в определителе.

Катя кивнула, еще хотела кое-что спросить, но Чалов уже отвернулся и начал кому-то названивать по телефону с крайне недовольным видом.

После обеда Полина Каротеева ничего не собиралась делать: ни стричь траву газонокосилкой, ни подвязывать разросшиеся не в меру кусты смородины, ни полоть сорняки на клумбе. Да и обеда как такового не было – никакого борща, никакой картофельной запеканки с мясом, с хрустящей корочкой. Она просто достала из холодильника пластиковую бутыль с молоком, налила его в кастрюльку и, когда молоко закипело, пучась пеной, высыпала туда горсть вермишели.

Молочная лапша...

Сняв с плиты, она налила ее в тарелку, зачерпнула ложкой. Ее чуть не стошнило от этого варева, но она, сделав усилие над собой, проглотила, потом еще ложку, еще, еще, давясь горячим молоком и скользкой раскинувшейся лапшой. Вот так, что-то вроде самоистязания. Или наказания.

Оставалось еще больше половины тарелки, и Полина почувствовала, что сейчас умрет. Тогда она взяла тарелку и покинула дом, спустилась с крыльца, пересекла участок, направляясь к компостной куче. Нестерпимо видеть, как эта жижа будет плавать в мусорном ведре, как прокисший Млечный Путь, проглотивший гнилой месяц. Ведро ведь – это тоже почти что колодец, если врыть его в песок по самый обод. И надо ли знать, что там догнивает на дне.

Остатки...

Объедки чьей-то трапезы...

Потом она сидела под старой грушей и смотрела на дом, на старую дачу своих покойных родителей. И снова темный проем открытой настежь по случаю жары дачной двери тревожил ее. Отчего так трудно вернуться с улицы в дом, с яркого света в прохладный сумрак зашторенных комнат? Она всего лишь пересекла участок, выплеснула тарелку и затем вымыла ее под краном в саду. Каких-то две минуты всего входная дверь не маячила перед ее взором. И вот теперь так трудно вернуться туда, внутрь. Что произошло за эти минуты? Кто прокрался туда за ее спиной и затаился там, ожидая ее?

Это предчувствие...

Эта фантазия...

Можно опять выплеснуть все это из себя, извергнуть – взять бумагу, ручку и остаться тут, в тени, сочиняя. Когда-то она до смерти хотела стать актрисой, знаменитой актрисой. До смерти, понимаете, до