– У нее везде имелись знакомые. Если в молодости Августа вскружила голову маршалу Хвостову и, говорят, даже маршалу Тухачевскому, то она так и шла по жизни, понимаете – шлейф легенд и сплетен, всем было жутко интересно.

– А в Замоскворецком универмаге у нее имелись знакомые?

– Естественно, она же жила рядом. Тетка такая толстая к ней приходила – то ли армянка, то ли азербайджанка… вся в бриллиантах…

– А что у вас в семье говорили по поводу ее убийства? – спросила Катя.

– Родители постарались, чтобы мы с сестрой… нет, конечно, потом говорили… столько лет ведь прошло… Вокруг Августы всегда вертелись какие-то подозрительные типы… молодые, она любила молодых мужчин до старости. Какие-то шоферы, вечно ее куда-то возили: к приятельницам, в поликлинику, в балетное училище, хотя она там никогда не преподавала, в театры… какие-то мастера – то ремонт, то новая сантехника, то проводка… она все никак не могла успокоиться, все прихорашивалась, все чего-то ждала… может, кто-то из кремлевских старцев овдовеет и обратит на нее внимание? – Ева фыркнула от смеха. – Грешно, конечно, смеяться, такая смерть страшная… но, не могу, вы понимаете? Мне и тогда девочкой это казалось странно… И смешно.

– Смешно?

– Ну да.

– А Матвей Маньковский? – спросил Елистратов.

– Что Матвей?

– Он ведь тоже был молодым мужчиной, близким ей настолько, что она доверяла ему ключи от квартиры.

– Матвея потом вызывали в милицию, допрашивали. До самого его…

– Что до самого?

– Исчезновения. – Ева скрестила пальцы. – Он же пропал.

– Мы и это дело о пропаже без вести собираемся возобновлять, – сказал Елистратов.

– Это папа сказал маме, что так надо написать в заявлении: пропажа без вести, – Ева вздохнула. – Я помню, разговор был при мне на кухне.

– То есть, что вы хотите этим сказать?

– У нас в семье не верили, что он пропал… Он просто сбежал, ушел за границу нелегально. Тогда, в восьмидесятом… это же как раз после Олимпиады… осенью произошло… Он всегда высказывал желание свалить отсюда. Так и говорил: надо валить. Тогда еще в Польше вся эта история началась с «Солидарностью», а он хоть и русский, но поляк… Он хотел перейти границу – в Грузию ездил, специально смотрел – как по морю, по суше в Турцию уходить: в Карелию, там ведь финская граница… И когда он это наконец сделал, мама и отец сразу поняли… когда он пропал… но они боялись, что нас всех потянут к ответу – КГБ и все такое, и поэто-му написали заявление о пропаже без вести. Я думаю, он живет себе сейчас где-нибудь в Америке или в Австралии.

– Он давал о себе знать – писал, звонил?

– Нет, никогда. Зачем? Когда уезжают, рвут все связи. Вот моя сестра, она не сбегала, она вышла замуж и уехала официально… но мы с Феликсом почти не общаемся с ней… мы уже стали забывать, какая она… Это все сложно, можно обижаться, а можно просто принять как неизбежность.

– Ясно. Спасибо… с этим, пожалуй, все. А что вы знаете об убийствах в универмаге, который рядом с домом вашей бабки? Это позже случилось, в июле месяце. Вы что-то слышали об этом?

– Тогда нет, я же говорю, мне всего тринадцать было… Потом об этом мне, вообще нам, нашей семье говорила Искра. О, она все слухи, все сплетни собирает. Там что-то страшное произошло, по ее словам. И до сих пор она…

– Что до сих пор?

– Знаете, а вы поговорите лучше с ней, а? Я ей сейчас позвоню, она с удовольствием вас примет и все- все вам расскажет. Она просто жаждет слушателей! – Ева взяла с подоконника телефонную трубку.

– Ева Александровна, поздно уже, – заметил Гущин. – Неудобно беспокоить пожилого человека.

– Она будет только рада. У нее страшная бессонница. Я сейчас все устрою, подождите. Алло… тетя Искра? Как вы там, дорогая моя?

Катя поняла – рыжая прекрасная полячка выпроваживала их грациозно и бесцеремонно. Напоив чаем, рассказав, вспомнив что-то из своего детства, может, и не все, но как проверить?

– Феликс, надо поговорить, – шепнула Катя в прихожей. – Я тебе позвоню на днях, хорошо?

– Звоните, – Феликс смотрел на нее. – Вам надо, чтобы я еще раз попытался, посмотрел, да?

– Не знаю, может быть… если честно, я тогда так и не поняла, что ты там увидел.

– Я сам не понял, – шепнул Феликс. – Но я хочу узнать. Я покой потерял из-за этого.

От Большой Ордынки до Александровской улицы – по хорошей дороге от силы десять минут. Но, увы, не летним вечером, когда все едут из центра. На Люсиновской улице – пробка до самой Даниловской площади, до рынка. Водитель Елистратова свернул на Шаболовку, затем на Мытную. И снова ехали мимо грандиозного забора, огораживавшего территорию Гознака. Цитадель занимала целый квартал.

К универмагу и «генеральскому» дому проехали дворами – они тут все сплошь сквозные, проходные, правда, под завязку забитые припаркованными машинами жильцов. Подъезды, облицованные серым мрамором, располагались не со стороны Александровской улицы, а во дворе – просторном и уютном, с лавочками, голубями и детской площадкой.

Катя глянула на часы – десять. А светло, как днем, старушка Искра не спит, бдит, по телефону в разговоре с Евой она согласилась «принять товарищей из милиции с большим удовольствием».

Лифт для этого старого дома оказался на удивление новым, их тут, видно, недавно заменили.

Искра Тимофеевна Сорокина открыла дверь после первого же короткого звонка, словно караулила там, в прихожей. По случаю жары она облачилась в пестрый ситцевый халат, очки лихо сдвинула на нос, а палка…

Катя снова обратила на нее внимание – какая изящная, старинная «клюшка».

– Что, нравится? – старушка заметила ее взгляд. – Как память мне досталась от знакомой моей… Эвка сейчас вот по телефону тарахтела, вы по поводу Маньковской видеть меня желаете? Так это о ней мне напоминание, ее любимая.

А это кто ж с вами? Какие молодцы-гренадеры, – старушка ехидно смерила взглядом низенького Елистратова. – Кто ж такие будут? Вас-то я, девушка, помню, мы встречались.

Полковники важно представились со всем соблюдением церемониала – предъявление удостоверений, наименование должностей. А Катя отметила, что у девяностолетней дочки маршала Сорокина и правда поразительная память. Она ее запомнила! Хотя видела только мельком в кабинете майора Бурлакова.

– Мы не только к вам по делу балерины Маньковской, – сказал Елистратов. – Мы хотим с вами побеседовать и о той причине, по которой вы совсем недавно вместе с нашими коллегами из вневедомственной охраны сделали заявление о… довольно странном ночном инциденте…

– Угу, так это уже совсем другая песня, – старушка кивнула. – Что ж, проходите, располагайтесь, поговорим.

В большой и единственной комнате – бархатные кресла и диван с накинутой на спинку махровой простыней. Балконная дверь настежь открыта. Катя выглянула – стена универмага так близко, кажется, можно рукой коснуться. Окна четвертого этажа, окна пятого этажа… А там внизу – двор и кусочек улицы, угловая витрина.

– Честно говоря, не люблю я людей с красными «корками», опасаюсь до сих пор, – Искра Тимофеевна села на диван, оперлась на палку. – Столько, простите, мне дерьма наложили в свое время, дело сфабриковали… Сорок восьмой год, как сейчас помню: я, девчонка-студентка, во внутренней тюрьме на Лубянке, а следаки все такие лощеные, хорошим одеколоном от них за версту разит… Скажете, сейчас, мол, это не ваша контора?

– Это не наша контора, мы были и есть уголовный розыск, – вякнул полковник Гущин.

«Сейчас тоже добавит, как миляга Мегрэ, с хрипотцой: «мадам», – подумала Катя.

– Но все равно приносим свои глубочайшие извинения, – Елистратов наклонил голову. – А вы дочь