Показалось бледное, испуганное лицо несчастного генерала Фонтана; замирая от страха, он еле выговорил:

– Его превосходительство, граф Моска, испрашивает чести быть принятым вашим высочеством.

– Впустить! – крикнул принц и, когда Моска вошел и поклонился, сказал ему:

– Ну вот, не угодно ли! Герцогиня Сансеверина желает сию же минуту уехать из Пармы и поселиться в Неаполе, и к тому же говорит мне дерзости.

– Что?! – воскликнул Моска, весь побледнев.

– Как? вы не знали о ее намерении?

– Не слышал ни слова! Я расстался с герцогиней в шесть часов вечера, она была весела и довольна.

Ответ этот произвел на принца потрясающее впечатление. Прежде всего он пристально посмотрел на графа и по выражению его бледного лица понял, что Моска говорит правду и отнюдь не является пособником дерзкого плана герцогини.

«В таком случае, – подумал принц, – я потеряю ее навсегда. Наслаждение и месть ускользнут от меня одновременно. В Неаполе она со своим племянником Фабрицио будет сочинять эпиграммы о большом гневе маленького властителя Пармы».

Он взглянул на герцогиню; сердце ее переполняли гнев и величайшее презрение, глаза были устремлены в эту минуту на графа Моска, и тонко очерченные губы выражали горькое разочарование. Все ее лицо говорило: «Низкий царедворец!»

«Итак, – думал принц, внимательно всматриваясь в нее, – потеряно и это средство вернуть ее в мое государство. Через минуту, если только она выйдет из кабинета, она будет для меня потеряна. Бог весть, что она там порасскажет в Неаполе о моих судьях… А при ее уме и дивной силе убеждения, которой одарило ее небо, ей все поверят. Из-за нее я прослыву смешным тираном, который вскакивает по ночам и смотрит, нет ли под кроватью злоумышленников…»

Применив ловкий маневр – как будто расхаживая в волнении по кабинету, чтобы успокоиться, – принц снова очутился перед дверью; в трех шагах от него, справа, стоял граф, бледный, подавленный, и дрожал так сильно, что вынужден был опереться на спинку кресла, в котором герцогиня сидела в начале аудиенции, – в порыве гнева, принц далеко отшвырнул его. Граф был влюблен. «Если герцогиня уедет, – думал он, – я последую за нею. Но пожелает ли она видеть меня? Вот в чем вопрос».

Слева от принца стояла герцогиня и, скрестив на груди руки, смотрела на него с горделивым вызовом; восковая бледность сменила яркие краски, только что оживлявшие ее прекрасное лицо.

В противоположность обоим посетителям принц весь покраснел и вид имел встревоженный; левой рукой он нервно дергал орденский крест на широкой ленте через плечо, которую он всегда носил под фраком, а правой поглаживал подбородок.

– Что делать? – спросил он графа почти бессознательно, по привычке во всем советоваться с ним.

– Право, не знаю, ваше высочество, – ответил граф с таким видом, как будто он вот-вот испустит последний вздох.

Он выговорил эти слова с трудом и таким упавшим голосом, что гордость принца, претерпевшая столько унижений за время аудиенции, впервые воспрянула. Эта скромная радость подсказала ему реплику, спасительную для его самолюбия.

– Ну что ж, оказывается, из нас троих я самый благоразумный. Я охотно готов позабыть о своем сане и буду говорить «как друг». – Он добавил с милостивой улыбкой, искусно подражая благосклонной снисходительности счастливых времен Людовика XIV. – Я буду говорить «как друг со своими друзьями». Герцогиня, что нужно сделать, чтобы вы позабыли о своем опрометчивом решении?

– Откровенно говоря, я и сама не знаю, – с глубоким вздохом ответила герцогиня. – Не знаю. Парма внушает мне ужас.

В этих словах не было намерения уязвить, чувствовалось, что сама искренность говорит ее устами.

Граф резко повернулся к ней: душа придворного пришла в смятение; затем он обратил на принца умоляющий взгляд. С большим достоинством и хладнокровием принц выдержал паузу, а затем сказал графу:

– Я вижу, что ваша очаровательная подруга совершенно потеряла голову, это вполне понятно: она обожает своего племянника. – Повернувшись к герцогине, он поглядел на нее с галантной улыбкой и добавил в шутливом тоне, как будто цитировал тираду из комедии:

– «Что нужно сделать, чтобы эти прекрасные глаза улыбнулись»?

Герцогиня тем временем успела пораздумать; раздельно и внушительно, как будто диктуя ультиматум, она произнесла:

– Ваше высочество, вы должны написать мне милостивое письмо и с обычной вашей благосклонностью заявить в нем, что вы нисколько не убеждены в виновности Фабрицио дель Донго, первого главного викария архиепископа Пармского, и поэтому не подпишете приговора, когда его представят вам на утверждение, и что это несправедливое судебное дело не будет иметь никаких последствий.

– Что? Несправедливое?! – воскликнул принц, покраснев до корней волос, и вновь запылал гневом.

– Это еще не все, – сказала герцогиня с величавой гордостью, достойной римлянки. – «Нынче же вечером», – а сейчас уже четверть двенадцатого, – добавила она, взглянув на часы, – нынче же вечером вы, ваше высочество, прикажете сообщить маркизе Раверси, что вы советуете ей уехать в деревню отдохнуть от утомительных хлопот по известному ей процессу, о котором она сегодня говорила в своей гостиной в начале вечера.

Принц в ярости расхаживал по кабинету.

– Где это видано? – воскликнул он. – Что за женщина! Как она непочтительна со мной!

Герцогиня ответила с милой непринужденностью: