колледже, мистер Блинкхорн все ждал его появления. Он верил, что рано или поздно найдется ученик, который обратится к нему с признанием собственной никчемности и обещанием стать образцом во всех отношениях. Мистеру Блинкхорну, человеку слишком наивному, серьезному и добропорядочному, было невдомек, что подобные настроения в юном существе нередко носят нездоровый, истерический характер и часто переходят в ханжество и лицемерие.

Поэтому, увидев, что мистер Бультон уныл, молчалив, что он потерял общий язык со сверстниками и их проблемы не вызывают у него сочувствия, мистер Блинкхорн сгоряча решил, что это работает совесть и наконец-то явился долгожданный Хороший Ученик.

Это недоразумение было тем более огорчительно, что в его результате Поль утратил контакт с единственным человеком в школе, способным увероваться в его невероятную историю и содействовать освобождению.

Эта беседа еще больше огорчила и рассердила мистера Бультона. Он понял, чго все идет решительно не так, и его истинное «я» остается для всех по-прежнему скрытым. Этот молодой человек, несмотря на свои красивые речи и сочувствие, оказался вовсе не маг и чародей. Поль понял, что должен полагаться лишь на собственные силы, а их явно не хватало, чтобы выпутаться из беды.

Пока он грустил, в класс стали заходить ученики и уныло листать учебники, готовясь к занятиям. Затем последовал холодный скверный завтрак и полчаса «охоты», после чего Полю предстоял урок немецкого под учительством герра Штовассера.

Мистер Бультон было снова попытался взять себя в руки и поговорить с доктором, но как только приблизился к директору, сердце снова ушло в пятки, а он стоял с учащенно бьющимся сердцем, осипший и решительно не знающий, что сказать.

Делать было нечего, и мистер Бультон смирился с неизбежностью еще одного дня бессмысленной учебы.

Урок был в комнате на первом этаже, где у одной стеньг разместился шкаф для белья, на других стенах висели какие-то немецкие гравюры, а столы и скамейки были сосновые. Школьники сидели и весело болтали, не обращая на мистера Бультона никакого внимания. Тут появился учитель немецкого языка.

В его облике не было ничего угрожающего, хотя он был полным и высоким господином. У него были большие круглые очки, а его бледное лицо, длинный нос, светлая шевелюра и буйная борода придавали его облику нечто противоречивое – словно овечья морда выглядывала из пушечного жерла. Он сел за стол с твердым намерением как следует поработать с книгой, которую они штудировали. Это была пьеса Шиллера, о содержании которой ученики не имели и не желали иметь ни малейшего представления, давным-давно осудив предмет мистера Штовассера как «чушь»!

– Итак, – говорил герр Штовассер, – на чем мы остановились в прошлом семестре? Третий акт, первая сцена. Твор тома Телля. Телль с плотницким топором. Хедвиг хлопочет по тому. В глубине сцены Вальтер и Вильгельм упражняются в стрельбе из лука. Бидлкомб, начинай. Вальтер поет...

Но Бидлкомб был настроен поговорить, и потому, желая отложить переводческий труд, осведомился, как поживает немецкая грамматика герра Штовассера.

Это был предмет, против которого ни один немец не мог устоять. Как и все прочие преподаватели немецкого, герр Штовассер работал над новой, несравненной грамматикой, которая своей простотой и доходчивостью должна была затмить все предшествующие.

– А, – сказал он, – тела идут! Я только что закончил свод неправильных глаголов, а также упражнения. А кроме того составил таблицу, где указываются все случаи икры слоф... Но этот потом, давайте займемся переводом.

– Что такое икра слоф? – осведомился Бидлкомб, вознамерившись не спешить с переводом.

– Икра слоф? Это нечто вроде каламбура в английском.

– Вы придумали в молодости калампурр, да? – выкрикнул с места Джолланд.

– Расскажите, расскажите, пожалуйста, – стали наперебой упрашивать ученики.

Вспоминая свою удачную находку, герр Штовассер удовлетворенно засмеялся.

– Помните? – добродушно спросил он. – Как ше, как ше, я придумал это совсем юношшей. Но то пил не калампурр, то пил шутка! Я говорил вам об этом!

А мы забыли! Расскажите еще! – попросил Бидлкомб.

По правде сказать, эта шутка была хорошо известна ученикам, но то ли потому, что она получилась очень уж удачной, то ли потому, что избавляла от менее приятной обязанности переводить Шиллера, но она постоянно пользовалась спросом, каковой всегда охотно удовлетворялся.

Герр Штовассер горделиво улыбнулся. Как в великий шотландец, он «шутил с трудом», и потому плод его великих усилий был неизменно дорог его сердцу.

– Я послал его в «Кладдерадач», это вроде фаш «Панч», – пояснил он.Шутка пил посвящен проплеме Шлезвиг-Голштинии...

И он подробно и обстоятельно поведал им, как родилась его шутка. Затем стал цитировать сам шедевр, а потом философски проанализировал данные творения, что, похоже, позволило ученикам ухватить самую соль, ибо они покатывались со смеху.

– Я рассказал вам это, – закончил, – не штоп научить вас легкофесность, но как пример устройстфа ясик. Если вы мошете шутить по-немецки, вы мошете коворить по-немецки.

– А эта самая немецкая газета напечатала вашу шутку? – поинтересовался Коггс.

– Пока нет, – признался мистер Штовассер. – Такую вашную шутку нелься сразу опупликовать. Но я шду, шду, и кашдую неделю пишу ретактору.

– А почему бы вам не поместить ее в вашей грамматике? полюбопытствовал Коггс.

– Я поместил – часть. Шутка длинный, но я ее ушал. Если будет время, я, мошет пить, сочиню новый шутка, потому што хочу мой грамматики пить хороший. А теперь наш Телль. Вы только подтаете!

Этот разговор решительна не интересовал мистера Бультона, но позволил ему погрузиться в свои думы. Урок немецкого не был бы описан нами вообще, не случись во время него двух событий, оказавших немалое воздействие на судьбу нашего героя.

Поль сидел у окна и смотрел на сморщенный поникший лавровый кустарник, мокрый от инея, серебрившегося под февральским солнцем. Над оградой он видел верхушки проходящих по дороге экипажей, фургон местного рассыльного, фургон, везущий посылки со станции, кеб со станции. Он завидовал даже извозчикам: у них было куда больше свободы, чем у него.

Он думал о Дике. Как ни странно, он только сейчас задался мыслью о том, что может делать сын в его отсутствие. До этого он думал лишь о себе. Но когда он вспомнил о сыне, его охватили новые страхи. Что сталось с его отлаженным хозяйством, если теперь там всем заправляет несносный мальчишка? А фирма – во что превратит ее негодяй, прикрываясь благопристойны» обличьем?

А вдруг ему взбредет в голову разбить камень Гаруда, после чего уже нельзя будет восстановить все как было? Нельзя было терять ни минуты, но он продолжал оставаться трусом и глупцом, не находящим сил произнести те слова, что могли бы принести ему освобождение.

И вдруг мистера Бультона осенила мысль столь блестящая, что благодаря ей урок немецкого и стал достойным упоминанием в нашем повествовании.

Кое-кто, узнав в чем дело, выразил бы удивление: почему, дескать, ему не пришло это в голову раньше. Наверное, это так, хотя подобное случается. Артемус Уорд рассказал о грабителе, который провел в одиночном заключении шестнадцать лет, прежде чем ему пришла мысль о побеге. Тогда он открыл окно, и был таков.

Похожая пассивность со стороны мистера Бультона, возможно, объяснялась его желанием действовать на строго законных основаниях, без скандала и покинуть школу вполне официально. Возможно, это было проявлением неразумия. Так или иначе лишь на урока немецкого он понял, что есть способ получить свободу без объяснений с доктором.

К счастью, у него было пять шиллингов, что он выдал Дику. Хорошо, что он не выбросил их сгоряча тогда Б окошко кеба вместе с ерундой, обнаруженной им в карманах. Пять шиллингов – не бог весть какая сумма, но на них можно купить билет третьего класса до Лондона. Надо лишь улучить момент, добраться до станции, а потом явиться к себе домой и разоблачить самозванца до того, как в школе поднимется переполох.

Это можно сделать сегодня же, и переход от тоски к надежде доставил мистеру Бультону такое