— Колено твое совсем плохо, Кэти. Не вдаваясь в подробности, могу сказать, что тебе придется передвигаться в инвалидном кресле, пока окончательно не заживут связки.

— Инвалидное кресло?! — она повторила это с таким ужасом, будто речь шла об электрическом стуле. — Что именно у меня повреждено? Ты что-то от меня скрываешь! Ты щадишь меня и не говоришь правды!

— Когда врачи установят точный диагноз, тебе все скажут. Но одно можно с определенностью сказать уже сейчас: ты больше не сможешь танцевать никогда. Мне сказали, что преподавать танец ты тоже не сможешь. Никаких танцев, даже вальса.

Говорил он все это очень твердо, но в глазах его были боль и сочувствие.

Она не могла поверить, что такое невинное падение оказалось столь роковым для нее:

— Никогда не смогу танцевать?.. Ничего не смогу?..

— Да, ничего, — повторил он. — Прости меня, Кэти, но я ведь предупреждал. Пересчитай в уме количество повреждений твоего злосчастного колена. Может ли выдержать такое человеческое тело? Теперь даже ходить ты будешь не так легко и беззаботно, как прежде. Так что теперь слезами не поможешь. О танцах забудь.

Она заплакала, уткнувшись ему в плечо, а я сидел возле них и внутренне рыдал, как будто это мне надо было забыть о балете на всю жизнь — таким несчастным я себя ощущал.

— Ничего, Джори, — проговорила она, наконец, осушив слезы и выдавив из себя неуверенную улыбку. — Если мне нельзя танцевать, я найду себе занятие поинтереснее — хотя один Бог ведает, что это может быть такое.

Через несколько дней мама вполне поправилась, и тогда папа принес в больницу портативную пишущую машинку и множество письменных принадлежностей. Он сгреб все со стола, повернул к свету кровать и улыбнулся маме своей обворожительной улыбкой.

— Самое время закончить эту книгу, которую ты начала так давно, — сказал он. — Просмотри свои старые записи и выброси к чертям все, что может тебе напомнить о неприятностях. Пусть они сгорят вместе со всеми бывшими несчастьями — твоими и моими. Упомяни только о Кори и Кэрри. И будь милостива ко мне, Джори и Барту, потому что мы все очень потрясены происшедшим.

О чем он? Я не понимал ни слова.

Они некоторое время смотрели в глаза друг другу таинственным взглядом, а потом она взяла из его рук старую тетрадь и открыла ее на случайной странице. Я увидел ее крупный, старательный девчоночий почерк.

— Не уверена, что я смогу, — тихо проговорила она. — Это как будто прожить жизнь сначала. И возвратить назад всю боль.

Взгляд ее показался мне очень странным.

— Поступай, Кэти, как ты считаешь нужным, — покачал головой отец. — Но мне кажется, ты не зря начала когда-то писать. Может быть, это будет начало твоей новой карьеры, и более удачной, чем прежняя.

Мне показалась дикой сама мысль, что писательство может заменить балет, но, когда я на следующий день пришел в больницу, мама уже строчила, как сумасшедшая.

На ее лице при моем появлении ничто не отразилось: мыслями она была уже в своей книге. Я почувствовал ревность.

— Надолго ли? — спросила она у отца, который подвозил меня.

Мы все собрались здесь в ожидании и напряжении: Эмма с Синди на руках, и я, вцепившийся в руку Барта. Папа поднял маму с кресла и посадил в инвалидную коляску, взятую напрокат.

Барт глядел на коляску с отвращением, а Синди от удовольствия кричала: «Мама, мама!».

Синди не слишком озадачило исчезновение мамы, так же, как и ее возвращение домой; зато Барт брезгливо отступил назад и мерил маму взглядом с головы до ног, будто рассматривал незнакомку. После этого Барт молча повернулся и, не говоря ни слова, пошел. Выражение боли появилось на лице мамы, она позвала:

— Барт! Ты даже не хочешь поздороваться со мной после разлуки? Ты не рад, что я снова дома? Я по тебе так скучала. Я знаю, что ты не любишь больницы, но мне бы хотелось, чтобы ты навестил меня. Мне также понятно, что тебе неприятен вид этой коляски, но я ведь в ней не навсегда. А инструктор по физической терапии показала мне, как много можно делать, сидя в такой коляске… — Мама замолчала, потому что Барт взглянул на нее так, что она осеклась.

— Ты так глупо выглядишь, когда сидишь в ней, — сказал Барт, сдвинув брови. — Мне это не нравится! Мама нервно рассмеялась:

— Ну, честно говоря, мне она тоже не нравится… это не самое лучшее, на чем мне пришлось восседать. Но это не навсегда, только пока не заживет мое колено… Барт, будь добр к своей матери. Я прощаю тебе, что ты не пришел ко мне в больницу, но я не прощу тебя, если ты больше не чувствуешь любви ко мне.

Все еще хмурясь, он отступил назад, когда она попыталась тихонько подъехать к нему.

— Нет! Не прикасайся ко мне! — истерически закричал он. —Ты не должна была ехать на этот спектакль! Ты сделала это нарочно, поэтому и упала! Ты сделала это, чтобы не быть вместе со мной дома, чтобы не видеть меня! Теперь ты будешь ненавидеть меня за то, что я остриг волосы Синди! И еще эта проклятая коляска, которая тебе совсем не нужна!

Повернувшись, как ужаленный, он побежал на задний двор, но поскользнулся и упал. Поднявшись, как будто за ним гонятся, он побежал опять, но сразу же врезался в дерево и вскрикнул от боли. Я видел, что нос его расквашен до крови. Каким же можно быть неуклюжим!

Папа вкатил коляску в дом, причем Синди с восторгом уже сидела на маминых коленях. Там он попытался объяснить поведение Барта:

— Не ужасайся его выходкам, Кэти… Он еще придет и раскается. Он ужасно скучал по тебе. Я слышал, как он плакал по ночам. А его новый психиатр, доктор Хермес, считает, что Барт изменился к лучшему. Его враждебность постепенно сглаживается.

Мама ничего не сказала, просто сидела и без конца гладила пушистую головку Синди с коротенькими- прекоротенькими волосиками. Синди теперь выглядела скорее как мальчик, хотя Эмма и пыталась прицепить бантик к ее пушку. Наверное, папа уже все рассказал маме о волосах Синди, поэтому она не задавала никаких вопросов.

Перед сном, когда Барт уже лежал в постели, я побежал в гостиную за своей книжкой и вдруг услышал мамин голос из ее комнаты:

— Крис, что мне делать с Бартом? Я пыталась доказать ему свою любовь, но он отверг меня. А что он сделал с Синди, беспомощным маленьким существом, которое всем так доверяет? Ты хотя бы отшлепал его? Ты как-нибудь наказал его за это? Несколько недель, проведенных в изоляции от всех, научат его послушанию.

Эти слова меня ужасно расстроили. Я побежал в спальню, залез в постель и начал в который раз рассматривать стены, обклеенные проспектами с изображением знаменитых танцоров Джулиана Маркета и Кэтрин Дал. Не в первый раз я задавал себе вопрос: каков же был мой настоящий отец? Сильно ли он любил мать? Любила ли она его? И была бы моя жизнь счастливее, если бы он не умер еще до моего рождения?

После моего отца — высокого человека с черными глазами и волосами — у нее был другой муж, Пол.

Говорят, Барт — его сын. Его ли он сын — или?.. Я не смог даже в мыслях произнести до конца этот вопрос, настолько кощунственным он был.

Я закрыл глаза, чувствуя, что напряженность в нашем доме все сгущается. Как будто невидимый меч был занесен над всеми нами, и только один Бог ведает, когда он пойдет крушить всех подряд.

Перед вечером следующего дня я, застав отца одного в кабинете, обрушил на него все вопросы, которые накопились.

— Папа, с Бартом надо что-то делать. Он пугает меня. Я не понимаю, как мы будем жить с ним дальше в одном доме. Мне кажется, он сходит с ума, если уже не сошел.

Отец закрыл лицо ладонями.

— Джори, я сам не знаю, что делать. Если Барта отослать в интернат, мама не перенесет этого. Ты не