только вдвоем с мамой, когда она будет моя — только моя. И вдруг… я вспомнил того старика… двух стариков. Ни один из них не желал, чтобы она оставалась в живых… ни один. Я бы хотел быть как они, особенно таким, как Малькольм. Я бы предпочел, чтобы Он был в гараже, поджидая, когда уедет отец, а я бы остался один. Он любил, когда я бывал один, когда я был одинок, унижен, печален, сердит… сейчас бы, наверное, Он улыбался.

Не успели уехать мама с Джори, за ними папа, как Эмма снова начала злить и поучать меня.

— Барт, стер бы ты эту кровь с губы. Так и будешь кусать сам себя? Порядочные люди берегутся случайных увечий и ран.

Что она знает обо мне? Что она понимает? Я не чувствую боли и поэтому кусаю губы. Мне нравится вкус крови.

— Я скажу тебе одно, Бартоломью Скотт Уинслоу Шеффилд; если бы ты был моим сыном, ты бы давно отведал, какая тяжелая у меня рука. Я знаю, что тебе нравится мучить людей и делать любые гадости, только бы обратить на себя внимание. Не надо никаких психиатров с их дипломами, чтобы понять это!

— Заткнись! — заорал я.

— Не смей орать на меня и говорить со мной в таком тоне! Я поставлю тебя на место. Это ты виноват во всех ужасных событиях в этом доме. Это ты разбил ту дорогую статуэтку, приз твоей матери. Я нашла ее в мусоропроводе, завернутую в газету. Можешь высверлить на мне дыру, если хочешь, своим взглядом, я не боюсь тебя. Это ты удавил проводом Кловера, ты убил любимца своего брата. Позор! Ты подлый, злобный мальчишка, Барт Шеффилд, и неудивительно, что у тебя нет друзей — никто не желает дружить с тобой! Я сэкономлю твоим родителям тысячи долларов, если выдеру тебя так, чтобы ты две недели сидеть не сможешь!

Она нависла надо мной, а я почувствовал себя маленьким и беззащитным. Я страстно желал быть не собой, а кем-то сильным.

— Попробуй только прикоснуться ко мне — я убью тебя! — холодным голосом сказал я.

Я встал, расставив ноги, и уперся руками для устойчивости в стол. Внутри я весь кипел от злости. Теперь я знал, как превращаться в Малькольма, как быть беспощадным, когда мне это понадобится. Глянь- ка, испугалась. Теперь ее глаза большие и испуганные. Я оскалился и показал ей зубы, а затем растянул губы в издевательской усмешке:

— Женщина, убирайся с глаз моих, пока я не вышел из себя!

Эмма в страхе отступила, а потом выбежала из дверей и побежала в холл, чтобы успеть защитить от меня Синди.

Весь день я выжидал. Эмма подумала, что я прячусь, как всегда, в своей норе, поэтому она оставила Синди в песочнице под старым дубом. Синди была в прелестном канопэ. Все лучшее в доме — для Синди, а ведь она всего-навсего приемыш.

Она захихикала, когда я подошел к ней, хромая; ей стало весело и показалось, что я прикидываюсь для того, чтобы развеселить ее. Взгляните-ка на ее ужимки. Она явно старается понравиться. Сидит тут почти нагишом, в одних коротеньких бело-зеленых шортах. Вырастет, как и все женщины, станет хорошеть и начнет вызывать в мужчинах против их воли самые темные побуждения. Грех… кругом грех. С легкостью, как и все они, предаст любящего ее человека, предаст и своих детей… Но… но если она не начнет хорошеть?.. Если она будет безобразной — тогда кого она сможет соблазнить? Тогда она просто ничего этого не сможет. Она никого не очарует и не соблазнит. Я спасу… я спасу всех ее возможных детей от того, что она может совершить в будущем. Это самое главное — спасти детей.

— Ба-а-ти… — проговорила она, улыбаясь, сидя и скрестив ножки, так что были видны ее шелковые трусики под шортами. — Ба-а-ти, поиглай? …Поиглай с Синди?

Пухлые ручки протянулись к моей шее. Бог мой, она пытается «соблазнить» меня! Всего двух лет от роду, и уже знакома со всеми порочными ухищрениями женщин!

— Синди! — позвала из кухни Эмма, но меня увидеть она бы не смогла, потому что я низко пригнулся и был загорожен кустами. — Синди, ты там в порядке?

— Синди строит песчаный замок! — неожиданно для меня самого ответил будто бы и не я, а кто-то маленький, подавая голос в мою защиту.

Синди протянула мне свое любимое песочное ведерочко и желто-красную лопатку для песка.

Я сжал в кармане рукоять своего ножа.

— Крошка Синди, — начал я, как можно ласковее, подползая к ней, — крошка Синди хочет поиграть в салон красоты, ведь правда, Синди?

— Ах, — захлопала в ладоши Синди, — ах, да.

Ее светлые волосы были чистые, шелковистые на ощупь. Я провел рукой по ее волосам и снял бант с ее «хвостика». Синди засмеялась.

— Я не сделаю тебе больно, — сказал я, показывая ей красивую, инкрустированную перламутром рукоятку ножика. — Сиди, будто ты в салоне красоты… сиди и не шевелись, пока я тебе не скажу.

В комнате у меня был список новых слов, которые я должен был произносить по нескольку раз в день, тренироваться в написании и стараться использовать их по меньшей мере пять раз в день. Такое задание я дал сам себе, чтобы выглядеть, как взрослый, чтобы казаться им таинственнее.

Непреклонный. Это означало, что все меня боятся, а я всем отказываю.

Неизбежно. Означало, что рано или поздно придет и мое время.

Чувственный. Плохое слово. Оно означало ту дрожь, которую я чувствовал, когда случайно касался девочек. Надо покончить с этой чувственностью.

Я вскоре устал от этих взрослых слов, которые я долбил для того, чтобы добиться уважения взрослых. Устал от подражания Малькольму. Но самое страшное было то, что я начал терять себя — такого, каким я был раньше. Теперь я был вроде бы и не Барт. Но зато теперь, когда настоящий Барт уже почти ускользал, он не казался мне таким глупым и жалостливым, как раньше.

Я специально перечитал в дневнике Малькольма те страницы, где он был такого же возраста, как и я теперь. Да, он тоже ненавидел прекрасные светлые волосы своей матери, а потом и дочери, но тогда он еще не знал о своей «Коррин». Он писал:

'Ее звали Вайолет Блю, и ее волосы напомнили мне волосы матери. Я возненавидел их. Мы ходили в один и тот же класс воскресной школы, и я обычно сидел позади нее и глядел на ее волосы, представляя себе, как когда-нибудь они прельстят мужчину, и он пожелает ее, как мою мать желал ее любовник.

Однажды она одернулась и улыбнулась мне, ожидая комплимента, но я посмеялся над ней. Я сказал ей, что ее волосы безобразны. К моему изумлению, она засмеялась и сказала:

— Но ведь они одного цвета с твоими волосами.

В тот же день я обрился наголо, а на следующий день я подстерег Вайолет Блю и — она пошла домой, рыдая, такая же лысая, как и я'.

Прекрасные шелковистые волосики, которые раньше принадлежали Синди, развевались по ветру. Она рыдала в кухне. Нет, не потому что я напугал или сделал ей больно. Этот крик Эммы сказал ей, что я сделал что-то дурное. Теперь Синди выглядела совсем, как я. Лохматая. Ершистая. И безобразная.

— Джори, — сказала мама, когда я вошел, — слава Богу, ты вернулся. Тебе понравился ланч?

— Конечно, мам, — ответил я, но она уже не обратила внимания на суть ответа, так она была занята последними приготовлениями.

Так всегда у нас бывало в дни представления: утром — репетиция, короткая передышка днем и представление — вечером. Еще, еще, скорее, как будто бы мир остановится, если ты не станцуешь свою партию на пределе возможного. А если мир на самом деле не остановится…

— Знаешь, Джори, — с воодушевлением проговорила мама, входя в комнату для переодевания, которую мы с ней делили, только она одевалась за экраном, — всю мою жизнь я жила только балетом. А этот вечер будет самым великолепным из всех для меня, потому что в этот вечер я танцую с моим собственным сыном! О, я знаю тебя, как танцора и танцевала с тобой, да, но этот вечер особенный! Теперь ты вырос профессионально настолько, чтобы танцевать соло. Пожалуйста, прошу тебя, сделай так, чтобы Джулиан в раю мог гордиться тобой!

Ну, конечно, я сделаю все, что смогу, я всегда выкладывался из последних сил. Вот и увертюра кончилась; поднялся занавес.