фильм.
– Бомбончик, пойдем куда-нибудь.
– Но ты ведь приготовила обед, – ответил Болек и показал вилкой на тарелку.
– Не в ресторан. Так просто. В кино, потанцевать.
– Я не могу. Мне должны звонить.
– Телефон же при тебе.
– Нет. Может, мне придется сначала съездить в одно место, чтобы забрать кое-что оттуда.
– Мне скучно, Бомбончик.
– Поставь кассету.
– Я их уже наизусть знаю.
– Позвони в прокат. Пусть принесут еще.
– Я не люблю кассеты, я люблю кино.
– Не сегодня.
– Не вчера, не позавчера, не завтра, не послезавтра…
Стакан Силь стукнул по стеклянному столу.
– Держишь меня тут как в тюрьме, тебе только одно подавай.
– Я сегодня правда не могу, Люцина.
Заиграл телефон, и Болек протянул руку к трубке. Слушал молча. В конце сказал: «Хорошо».
– Вот видишь, малышка, я же говорил.
– Ну хотя бы Шейха закрой. Я боюсь его. Он так смотрит. Я не могу пошевелиться. Все время смотрит.
– Это хороший пес.
– Я знаю. Но ты его закрой.
Он встал, вышел в прихожую и начал одеваться. Закончив, последний раз осмотрел себя в зеркале. Все сидело безукоризненно.
– Закрою тебя снаружи на ключ.
– Б…! Болек! Ты со мной как…
– Люцина, или я закрываю дверь, или не закрываю Шейха.
Она схватила пульт и принялась давить на кнопки. За окном плыли сизые облака.
Он бежал почти так же быстро, как два часа назад. Только на Мархлевского сбавил темп, пересек мостовую и остановился на пустой остановке. Две пожилые женщины и он. Со стороны Жолибожа ничего не показывалось. Может, поехать на семнадцатом: прямо на юг, в безлюдные в такой час кварталы между Конструкторской и Доманевской, где петля в начале Марынарской, по которой несутся машины, въезжают на виадук и короткое мгновение текут прямо в небо, а потом, сдавшись, опускаются на землю прямо посреди дачных участков. Там бы он мог спрятаться, в районе «Цеми», [26] на зловеще пустых улицах, где гуляет ветер и нет ни одной живой души – разве какой-нибудь сторож, хотя что там воры забыли. Кубы офисных зданий «Унитры» с темными, грязными стеклами, здесь по ночам бродят роботы-привидения, а человеку в здравом рассудке делать нечего. Значит, туда, если семнадцатый подойдет. Ближе к улице Воронича трамвай становится похож на разоренный аквариум, пустой и холодный, как лед. Он бывал в тех краях всего один раз. Воскресным утром. Казалось, люди навсегда покинули эти места – сразу после того, как все построили. Он слыхал, что в Америке есть такие города. Но семнадцатого все не было. Поэтому он стал ждать двадцать девятый, чтобы рвануть на Окенче. Под вечер трамвайное кольцо всегда обнимает пустоту. В будках из стекла и железа прячутся тени и огоньки сигарет. Мелочь пересыпается в карманах межу пальцами, сокращая ожидание. Окенче, думал он, Окенче, где город обрывается сразу за Минеральной, а дальше один полумрак – до самого Гройца. Слева, за забором из сетки, в пожухлой траве лежит гигантское «X» двух взлетных полос, их призывные чернильные огни манят самолеты, а далекие башни аэропорта похожи на палубы затонувших крейсеров. Из-за гула в небе земля кажется в два раза больше и совершенно безлюдной. Недалеко, за три остановки отсюда, он когда-то спал с женщиной. Да, было дело, но двадцать девятый все не шел.
Наконец где-то далеко, в Муранове, замаячил, колыхаясь, одинокий огонек. Тут он вспомнил, что у него нет билета. От крытого рынка несло битой птицей. Он подошел к женщине в светлом плаще и спросил, не продаст ли она ему билетик.
– Оставьте меня в покое! – крикнула она.
Подъехал девятнадцатый.
Киоск оказался только на Свентокшиской. Он купил билеты и две мягких пачки «Мальборо», все время ища глазами большой темный автомобиль, и уже насчитал их не меньше пяти. Они спокойно проезжали мимо или мелькали вдалеке, летя по дуге кольцевой развязки. «Вента», «вектра», старые «скорпио» и х… знает что еще. Постепенно страх покидал его – вместе с надеждой. Справа шло сияние. Воля уже догорала, в Познани было немного светлее. На край освещенного экрана проецировались высотки возле Центрального вокзала. Узкая черная туча клином нависала над землей. Пейзаж гас, росли звезды, люди прятались от ветра на остановках. Тротуары по-прежнему были мокрые. Наверное, ночью мороз застеклит лужи. Теперь у него было чуть побольше миллиона, но все равно мало, чтобы где-то пережить эту ночь. Он прикидывал, не пойти ли домой, но от одной мысли об этом возвращался страх, хотя он знал, что у него в запасе еще три дня. Три дня, начиная с сегодняшнего утра. То есть по сути уже только два.
– Сифонит, как х… знает что, – проворчал он.
Воротник куртки едва закрывал сзади шею. Он подумал, не пойти ли в Центральный универмаг, чтобы купить себе шапку, но вместо этого решил податься на Центральный вокзал – там за тепло денег не берут.
В переходе тянуло горелой помойкой. Его обогнала какая-то малолетка на роликах. Вся в черном, в обтяг, на голове каска. Он почувствовал запах пота и духов. У него болели ноги. Девушка была уже далеко. Из глубины вокзала волнами плыл теплый воздух. Павел повернул вправо и поднялся по эскалатору в здание вокзала.
Коричневый свет в баре едва отделял лица от темноты. Здесь, как тряпичные куклы, сидели, ели, спали пассажиры, потеряв счет времени. Он не смог доесть вторую порцию. Рубленый бифштекс лежал облитый разваренной капустой, холодная картошка по вкусу напоминала соленый клейстер. Внизу по Аллеям бежал поток машин. Солнце на крышах автомобилей играло, как блики на темной поверхности воды. Он попытался сосредоточиться на каком-нибудь конкретном человеке, хоть вон на том, в красной «хонде», но добрался вместе с ним только до пересечения с улицей Кручей, испугавшись черной дыры тоннеля Понятовского, который ночью всегда казался ему огромным горлом, выйдешь ли из него на другом берегу целым и невредимым – неизвестно. Поэтому он выбрал старую белую малолитражку, которая уже сворачивала на Новый Свят и по Уяздовским аллеям доехала до огромных многоэтажек, что стоят на улицах Ялтинской, Батуми и Сочи. Водитель – лет пятидесяти, у него на заднем сиденье портфель, от которого несет бутербродами – кисловатым запахом хлеба, который слишком долго лежал в тепле в целлофане. Под зеркалом заднего вида висит маленькая круглая чеканка с Ченстоховской Божьей Матерью. Он из тех, у кого всегда грязь под ногтями. Коричневая куртка застегнута до подбородка, на голове – коричневая шляпочка. Вышел у своего дома и поехал на свой седьмой этаж. Открыла ему жена.
Павел отвернулся от окна и увидел перед собой какого-то небритого типа в зеленом пальто. Из рукавов у него торчали другие рукава, а из-под них – третьи.
Он слегка наклонился и сказал:
– Извините, вы еще будете есть?
– Нет, не буду, – ответил Павел машинально.
– Тогда я, – ответил небритый, сел и принялся есть. Спокойно, не торопясь: кусок котлеты, немного капусты, ломтик картошки с вилки. Обтрепанная рыжая шерсть, словно языки пламени, окружала кисти его рук. – Жалко, остыло, – сказал он, проглотив очередную порцию. – Иногда трудно сразу сориентироваться. Вы сели далеко от входа. Я всегда сначала смотрю через стекло и вхожу, только если наверняка.
– Я взял две порции и вторую уже не осилил.
– У одного две, а у другого половина. Не так уж плохо, а?
У него было красное лицо и голубые глаза. Вони от него не чувствовалось. Разве чуть-чуть, как из
