материального. У этого света был металлический отблеск – олова или перетекающей ртути. Он втискивался в каждую щелочку, но освещал половинчато, не до конца. Его особенностью было то, что он выявлял невидимое.

– Стойте, ребята… стойте. Я больше не могу.

Гонсер крикнул это вовсе не оттого, что запыхался. Ему нужно было вернуться хотя бы на миг в нормальное человеческое измерение. Василь мгновенно остановился, точь-в-точь словно услышал «Руки вверх!», остановился, словно его внезапно вырвали из сна. С минуту он стоял к нам спиной, потом медленно-медленно повернулся и подошел.

– Мы не можем останавливаться. Надо смываться.

– Куда? Ведь следы видны даже ночью. – Гонсер любой ценой, даже ценой утраты иллюзий, хотел выторговать несколько минут. – Мне вправду тяжело.

– Рюкзак, – произнес Бандурко. Мы разложили вещи Гонсера и остатки провианта по нашим рюкзакам и вернули ему пустую оболочку.

– Нужно. Может, выиграем час, может, до утра. А может, они удовлетворятся. – Василь замолк, но я закончил за него:

– Ясное дело, удовлетворятся. Только это зависит не от них. Это зависит от того, что им наговорит наш командир.

– Их было всего двое. – Гонсер присел на металлическую рамку рюкзака. Глаза у него блестели, непонятно, то ли от температуры, то ли в них отражался лунный свет. – Всего двое. Они пришли пешком. Машину, наверно, где-то оставили, чтобы шума не наделать. Всего двое…

– Какое-то время это у них займет. Но в машине у них есть радио. Так что их будет и десять, и двадцать. На ноги поднимут всех мусоров воеводства. И погранохрану тоже. – Василь говорил страшно медленно, точно сам удивлялся собственным словам. Говорил тихо, и, в сущности, в конце каждой фразы можно было ставить вопросительный знак. – Ничего другого сделать мы не можем. Пошли, – закончил он с беспомощной решительностью. Возможно, вспомнил, что теперь он фактически является нашим предводителем.

Мы двинулись дальше, сперва торопливо, но вскоре дала знать усталость, и мы просто переставляли ноги, спотыкаясь на ровном месте, чувствуя, как каменеют мышцы, словно холод и усилия всех этих дней были некой реальной, вредоносной субстанцией, которая всасывается в жилы, а теперь студенеет, сгущается и собирается превратить нас в неподвижные скрипящие фигуры, остановленные посреди леса во время бессмысленного пути. А со временем происходило нечто странное. Тот миг, когда Костек подполз к нам с Бандурко и велел идти с ним, а потом уже в нашей комнате сообщил, что в приюте мусора, казался мне таким же отдаленным, как начало нашей эскапады, и к тому же каким-то никчемным эпизодом из разряда всех тех говенных, случайных и никчемушных сцен, из каких и слагается жизнь. Я шел. И мне было совершенно наплевать, придем мы куда-нибудь или нет. Всегда куда-нибудь приходишь. Я не задавал Василю вопросов. Не хотел ставить его в неловкое положение. Я знал, что ребята в приюте ничем не могут нам помочь, оберечь нас, даже если б хотели. Ведь эта пришлая компания видела нас, всех пятерых. Вопрос нескольких часов – может, нас догонят на рассвете, а может, в полдень. И Гонсер это знал, и Бандурко. И я был им благодарен за то, что они ничего не говорят и делают то, что только и можно в этой ситуации, – рвать когти, бежать, пока тебя не изловят. Звериный инстинкт, и именно поэтому, наверно, осмысленный.

Пошло немножко вниз, видно, перевальчик какой-нибудь, а потом опять в гору, и дорога все время была хорошая, вот только мы все хуже. Гонсер отставал теперь постоянно, и нам приходилось останавливаться, ждать, пока он, дыша с хрипами и свистом, догонит нас. Не говоря ни слова, мы двигались дальше, а метров через двести опять то же самое; иногда мы даже не видели, плетется ли он еще за нами. Минутная остановка, и мы ощущали, как стужа находит лазейки в одежде, как проскальзывает в рукава, ползет по спине, как коченеет даже кожа на голове под шапкой. Луна порошила металлической пылью, а на перевале было так светло, что мы видели слева и справа две длинные долины, деревья, заросли кустов, черные и белые пятна пейзажа и ни одного огонька, совершенная пустыня. Мы были одни в мире. Странное чувство. Но потом сразу мы вновь вошли в лес, пустота сконденсировалась, окутала нас, и головокружение прошло. Было уже почти три часа. Луна явно достигла зенита и скатывалась к западу. А мне все казалось, что по какой-то абсурдной аналогии мороз сейчас ослабнет, что серебряная полированная противоположность солнца порождает пронизывающий этот холод, и я ждал, когда она исчезнет, скроется за какой-нибудь горой, и дышать сразу станет легче, во всяком случае не этими ослепляющими, оседающими на бровях клубами пара.

Василь остановился и ждал. Но когда я дошел до него, оказалось, что дожидается он Гонсера, о существовании которого я на какое-то время забыл. Мы оба смотрели, как черная фигура ошеломляюще медленно поднимается по пологому склону. Он все еще находился среди открытого пространства. Может даже, Гонсер и не поднимался, может, просто стоял.

Нам не хотелось спускаться вниз и потом опять переть наверх. И мы ждали. Это тоже было милосердное деяние. Но милосердия мне хватило только на Гонсера, потому что в конце концов я задал Василю вопрос:

– Куда мы идем?

Он какое-то время молчал, а потом ответил спокойно и исчерпывающе:

– Теперь уже никуда.

– Славное местечко, – бросил я.

– Да.

Мы еще постояли. Гонсер не двигался. Он оставался на том же самом месте. Выглядел он как одинокий куст.

– Надо, наверно, пойти к нему?

– Наверно, да, – ответил Василь, но я чувствовал, что он не уверен в правильности своих слов.