– Ничего такого я не делаю. Сам-то ты...

– Ты понимаешь, что я имею в виду?

Осознавая, что невольно улыбается, Кейт раздраженно щелкает языком.

– Ладно. Я приду.

Они берут себе сэндвичи в кафе за углом от Куин-стрит.

– Ты хочешь знать, почему затонула 'Амфитрита'? – спрашивает Фрэнк, когда они садятся.

– Это то, что ты хотел мне рассказать?

– Нет. В общем, да, но есть кое-что еще.

– Что это кое-что еще?

– Я спросил тебя, хочешь ли ты знать, почему затонул паром?

Она качает головой, но одновременно произносит: 'Да'.

'Ты должна двигаться! – кричала она той женщине на трапе. – Назад, вперед, куда хочешь, но не загораживай путь другим!' Женщина на нее даже не посмотрела.

Фрэнк рассказывает ей о не закрывшихся до конца наружных воротах и таинственном автомобиле, остающемся на дне моря.

– Ты хочешь сказать, что 'Амфитрита' плавала с открытыми носовыми воротами? – уточняет она, когда он закончил. – И это никого не встревожило?

– Кейт, почти каждый паром выходит из гавани с открытыми носовыми воротами. Графики настолько плотные, что они едва успевают принять на борт все автомобили, а ворота закрывают уже отчаливая. Если бы каждый паром, который покинул гавань с открытыми дверцами, затонул, ты могла бы пешком добраться до Франции по обломкам. Без шуток.

Она заинтересовалась, но не особо. Ясно ведь, что позвал он ее ради чего-то другого, более, на его взгляд, важного. Кейт не торопит его, ведь, что бы то ни было, она прожила без этого знания всю жизнь, и еще несколько минут не имеют никакого значения. Кроме того, пусть не воображает, будто его будут о чем- то просить: такого удовольствия ему не видать.

Конечно, Кейт прекрасно понимает, что это по-детски, но что с того? В конце концов, отец вернулся в ее жизнь в самый неподходящий момент из всех возможных. Расследование двух убийств и попытки преодолеть синдром 'Амфитриты' вроде бы не оставляют ей времени беспокоиться о чем-то еще, но вот ведь что странно: чем меньше у нее возможностей разобраться с отцом, тем более уязвимой по отношению к нему она себя чувствует.

Фрэнк прокашливается.

– Ты знаешь, почему я оставил твою мать, – говорит он, одновременно спрашивая и утверждая.

– За этим ты и пришел?

– Да.

– Хорошо. Ты завел интрижку и сбежал к любовнице.

Он качает головой, скорее печалясь, чем желая возразить.

– Похоже, в этой истории я не единственный, кого водили за нос.

Кейт чувствует себя так, будто кто-то ударил ее в солнечное сплетение. У нее перехватывает дыхание, в желудке скручивается тошнотворный ком.

– Чушь собачья.

– Нет.

– У мамы была интрижка?

– С Тони.

– С Тони? Тони, твоим лучшим другом?

Он кивает, она качает головой.

– Я в это не верю.

– Я застал их вместе в постели.

– Боже мой.

Он пожимает плечами.

– Поэтому я и ушел.

Кейт на верхней площадке лестницы, тогда как на нижнем этаже бушуют ссорящиеся родители. Ей пятнадцать лет, на стене ее спальни постеры с поп-звездами, которые поют о любви и разбитых сердцах, но никогда не о том, что происходит здесь: не о брани, криках, взаимных обвинениях, проникнутых злобой и ненавистью. Слов Кейт не разбирает, но это не имеет значения, как язык, на котором исполняется оперная партия. Здесь важны ритм, страсть, чувства.

– Но почему ты сказал мне, что это у тебя была связь? Вы пришли ко мне – я хорошо это помню, ты и мама, по очереди – и сказали одно и то же: что ты встретил другую женщину и уходишь, чтобы жить с ней.

– Мы обговорили эту версию между собой, прежде чем сказать тебе. Ты всегда обожала мать, Кейт. Больше, чем меня, во всяком случае.