грузины, горцы Дагестана и Северного Кавказа. В Реште на русском языке выходила газета Персармии «Красный Иран», а к ней раз в неделю приложение – «Литературный листок». Сотрудником этой газеты стал Хлебников. Член редколлегии Алексей Костерин вспоминал:

«Поздним утром, когда солнце уже изрядно прогрело лабиринт узких улиц, переулков и тупиков, я шел к себе в редакцию газеты „Красный Иран“ – орган Персидской красной армии. На площадке-пятачке, где узелком перехлестнулись пять червеобразных улочек, заметил я очень странного человека: высокий, плечистый, с обнаженной головой. Спутанные, нечесаные волосы ниспадали почти до плеч. На нем длиннополый сюртук, а из-под сюртука выглядывали длинные ноги в узких штанах из рыжей персидской домоткани. Человек что-то рассматривал на булыжной мостовой. На ней, кроме яркой зеленой травы, пробивающейся меж булыжников, я ничего не заметил.

Всех русских в правительстве Эхсаноллы и в Реввоенсовете армии я знал. А этот странный человек с массивной головой и по-монашески длинными волосами, с лицом, чемто напоминающим мудрую морду верблюда, мне незнаком. Что же он ищет в былинках трав или среди гладких булыжников? <...>

На другой день в редакцию неожиданно вошел тот странный человек, которого я увидел в узле рештских улиц. Высокий и сутуловатый, он молча, неторопливо прошагал босыми ногами по ковру, положил на стол несколько листиков бумаги и сказал:

– Вот... стихи...

Повернулся и так же неторопливо вышел.

Мы оба – редактор и секретарь – удивленно переглянувшись, тотчас же взяли листки. Под стихами была краткая и не менее странная, чем сам посетитель, подпись – „Хлебни“. И даже без точки».[122]

Костерин к тому времени хорошо знал фамилию Хлебникова и настоял на том, чтобы стихи были опубликованы. Более того, Хлебникову стали выплачивать гонорар. Правда, далеко не всем сотрудникам редакции нравилось то, что делал Хлебников. Как пишет Костерин: «Командующий Николай Гикало был более резок и категоричен. Его поддерживал рационалистически настроенный начальник политотдела Александр Носов. Они требовали быть более экономными в использовании места в нашей маленькой газете». Тем не менее стихи Хлебникова стали регулярно появляться в газете. «Я сотрудник русского еженедельника на пустынном берегу Персии», – сообщает он родным.

Здесь, в Персии, Хлебников испытывает небывалый творческий подъем. Стихотворения складываются одно за другим, а ведь еще недавно он жаловался: «В чернильнице у писателя сухо и муха не захлебнется от восторга, пустившись вплавь по этой чернильнице... вместо сердца у меня какая-то щепка или копченая селедка, не знаю. Песни молчат». Теперь совсем не то. «Навруз Труда», «Кавэ-кузнец», «Иранская песня», «Курильщик ширы», «Дуб в Персии», «Ночь в Персии» – вот только несколько названий из большого персидского цикла.

Стихотворение «Кавэ-кузнец» было опубликовано в «Литературном листке». Непосредственным поводом к написанию явился плакат Доброковского. И стихотворение, и плакат связаны с иранской легендой о кузнеце, который поднял восстание против завоевателя Зуххака. Кавэ сделал знамя из своего кожаного рабочего фартука. Теперь Кавэ-кузнец становится символом национально-освободительной борьбы персов.

Хлебников создает грандиозный образ созидательного труда:

Тогда же Хлебников начинает писать поэму «Труба Гульмуллы», посвященную его персидским впечатлениям. Хлебников всю жизнь искал встречи со своим героем. Осуществление хлебниковского идеала человека – это суровые северные охотники Уса-Гали и житель Павдинского завода на Урале Попов из ранних рассказов. Это Сын Выдры, действующий на протяжении всей истории человечества; это Поэт из одноименной поэмы и многие другие. Однако до 1921 года этот образ почти совсем не автобиографичен. И вот, наконец, Гуль-мулла, священник цветов, русский дервиш. Хлебников нашел своего героя и на практике осуществил этот идеал.

Дальнейшей разработкой образа положительного героя явится сверхповесть «Зангези». Зангези – пророк, мудрец, проповедник. Образ тоже во многом автобиографичный. Над сверхповестью Хлебников будет работать в 1922 году, подготовит ее к печати, но уже не увидит эту книгу. То, что некоторые стихотворения персидского цикла сразу удается опубликовать, – небывалый случай для Хлебникова. Такого не было ни в Москве, ни в Петербурге.

1 июня в гарнизонном клубе Решта Хлебников, который все еще числится лектором, читает доклад «Чет и нечет во времени – Правда о времени – Судьба в мышеловке – Измерение бога». Клуб был новый, только что отстроенный, его украшали фрески политотдельского художника Давиденко. Фрески изображали шествие народов к мировой революции. Впереди шел перс, рядом с ним индус в чалме и грузин в папахе. Эти фрески вдохновляли Хлебникова, и он с большим подъемом прочел доклад. Аудитория была своеобразная, это Хлебников прекрасно понимал. «Общество – искатели приключений, авантюристы шаек Америго Веспучи и Фердинанда Кортеца» – так он отзывается о своих товарищах-красноармейцах.

Чаще же всего Хлебников и Доброковский, как вспоминает Костерин, сидели или возлежали в какой- нибудь чайхане, курили терьяк и пили крепкий чай... Доброковский рисовал портреты всем желающим, не торгуясь и даже не спрашивая платы. Заказчики сами клали около «русских дервишей» серебро. Доброковский с презрительным равнодушием так же легко выбрасывал это серебро на терьяк или водку. Он обладал прекрасной памятью и очень быстро научился говорить по-персидски. Во время болтовни Доброковского с персами Хлебников, углубившись в себя и беззвучно шевеля губами, обычно молчал... Такое поведение создало и Хлебникову, и Доброковскому славу «русских дервишей», священных людей. Накурившись терьяку, оба так и оставались ночевать в чайхане... «Несмотря на странность этих штатных агитаторов, Реввоенсовет армии справедливо считал их совершенно необходимыми работниками. В религиозных и бытовых условиях того времени, при настороженном внимании к русским революционерам, несущим на своих знаменах совершенно необычайные лозунги, „русские дервиши“ каким-то трудно объяснимым образом усиливали наши политические позиции», – пишет Костерин.

Тем временем правительство Ирана не дремало. В Тегеране был сформирован новый кабинет, который направил все силы на борьбу с Гилянской республикой. Вожди же республики военную дисциплину не соблюдали. Эхсаноллахан, на помощь которому шла Персармия и который в соответствии с достигнутыми соглашениями должен был находиться в Лахиджане, самовольно двинул свои войска на Тегеран и занял деревню Шахсевар на берегу моря. Ревком постановил отозвать Эхсаноллу в Решт, но тот не подчинился. Вслед за отрядами Эхсаноллы двигалась и Персармия с Хлебниковым и Доброковским. Курдские части и пехота (режиманцы) шли по тропам меж рисовых полей и садов, а части Персармии и штаб прибыли в Шахсевар морем в начале июля. В составе штаба были и «русские дервиши». Хлебников и Доброковский поселились в доме, где помещалась охрана штаба. «Живется здесь очень скучно, дела никакого», – пишет Хлебников родителям. Свои совещания штабные работники часто проводили на берегу моря.

В Шахсеваре, как и в Реште, «русские дервиши» – длинноволосые, босые, в живописных лохмотьях, тотчас же привлекли к себе внимание крестьян. «Доброковский и Хлебников, – вспоминает Костерин, – обосновались в чайхане, где их бесплатно кормили, поили крепким чаем и давали курить терьяк. Около них всегда толпился народ. Доброковский рисовал портреты, карикатуры на Реза-хана, на англичан и на языке фарси разъяснял слушателям программу Эхсаноллы.

Хлебников или сидел тут же, присматриваясь к посетителям и прислушиваясь к разговорам Доброковского, или же бродил по ближайшим окрестностям».

Неожиданно «дело» для Хлебникова нашлось. Поэт, прибывший в Иран в качестве лектора революционной армии, поступает на службу к Талышскому хану в качестве воспитателя его детей. В этой должности он проработал около месяца. Жизнь в ханском дворце произвела на Хлебникова сильное впечатление. Особенно ему запомнилась комната, где в полу был вмонтирован аквариум с золотыми рыбками; потолок над аквариумом состоял из большого зеркала, отражавшего его целиком. Хан лежал на подушках, смотрел в потолок и любовался отражавшимися золотыми рыбками. В поэме «Труба Гуль-муллы»