мышление. Поэтому он применил более простой термин – „природа“ и наделил всю природу мышлением. Следовательно, Спиноза был не пантеист, а гилозоист, что отнюдь не то же самое.
Я не являюсь гилозоистом, продолжал Хлебников, хотя я убежденный монист. Вы часто говорите: „Материя различена внутри себя и существует в гигантском многообразии своих форм, их состояний и стадий развития, а единство мира в его материальности“. Я спрашиваю: а что же едино в самой материальности, если она внутри себя столь многообразна? Очевидно, ее единство есть всеобщее единство пронизывающих ее связей. Но подлинно единым в таких связях может быть только то, что их единым образом сопрягает, то есть числа, которые и суть отношения внутри единого, внутри бывающего, и которые вне этого бывающего сами по себе не существуют, ибо количественные отношения присущи не числам, а только элементам различной внутри себя действительности, то есть звеньям и компонентам подлинной реальности.
Когда я обнаруживаю какую-нибудь числовую закономерность, я всегда помню, что самим числам она не может принадлежать. Поэтому я начинаю искать, каким реально существующим отношениям и связям в мироздании может отвечать такая закономерность».
«Председатель чеки» притягивал Хлебникова не только тем, что с ним можно было поговорить о математике. Как пишет Хлебников в поэме:
Из-за этой роковой женщины Андриевский незадолго перед тем стрелялся. Пуля едва не задела сердце, и он чудом остался жив. Хлебников тоже был знаком с этой женщиной, скорее всего, еще до его знакомства с Андриевским. Это – Вера Демьяновская, двоюродная сестра Синяковых.
В конце концов, прожив в «коммуне» зиму, весной Хлебников не выдержал такого соседства и сбежал. Тогда же Андриевский отправился на фронт. В июне он вернулся, и они еще несколько раз виделись с Хлебниковым. Последний раз поэт и «председатель чеки» встретились в Москве в 1922 году. Их дружеское общение продолжилось. Хлебников тогда привез в Москву свое итоговое произведение «Доски судьбы» в надежде его опубликовать. В «Досках судьбы» нашли продолжение многие темы, затронутые Хлебниковым в беседах с Андриевским. Правда, в московский период общение было недолгим: вскоре Хлебников уехал в Новгородскую губернию и уже не вернулся оттуда. То путешествие оказалось для него последним. В новгородской глуши, тяжело заболев, он умер. Андриевский был одним из немногих друзей, к кому обращался оттуда спутник Хлебникова Петр Митурич за помощью, и одним из немногих, кто действительно пытался помочь поэту. К сожалению, сделать ничего не удалось. Андриевский становится редактором «Досок судьбы». Сам Хлебников при жизни успел выправить только один выпуск, одну тонкую брошюрку. С помощью Андриевского и под его редакцией удалось издать еще два выпуска уже после смерти Хлебникова. Так пересеклись судьбы Председателя земного шара и «председателя чеки».
В Харькове весной 1920 года Хлебников переживал свою оторванность от литературной жизни и России, и Украины. Из Москвы он получает неутешительные известия: «Интернационал искусств» не вышел, и неизвестно, выйдет ли. Но что еще хуже, заглохли дела с собранием сочинений. Еще в феврале, выбравшись с Сабуровой дачи, Хлебников с робкой надеждой спрашивал Брика: «...но главная тайна, блистающая, как северная звезда, это – изданы мои сочинения или нет? Шибко боюсь, что нет!.. И вдруг вы пришлете мне толстый пушкинский том? С опечатками, сырой печатью? Правда, хорошо было бы?» Может быть, если бы Хлебников сам приехал и наблюдал за подготовкой издания, можно было бы что-то сделать. В апреле он пишет Брику из Харькова: «Я с грустью примирился с тем, что собрание сочинений не вышло».
Коммунары, с которыми Хлебников живет на улице Чернышевского, любили стихи, но сами они были не поэты и не литераторы. Все литературные знакомые Хлебникова разъехались. Петников в Москве, Асеев с женой уезжает на Дальний Восток. Поэт испытывал потребность найти если не читателей, то хотя бы слушателей. Он подружился с молодой поэтессой Екатериной Неймайер. Она читала ему свои стихи, а Хлебников выставлял за них оценки и подписывался: «учитель словесности».
Вскоре при клубе «Коммунист» Харьковского губкома КП(б)У решено было организовать литературную студию и привлечь к работе в ней всех поэтов и писателей, оставшихся в Харькове. С этой миссией Хлебникова, когда он жил еще в «коммуне», отыскал секретарь клуба, молодой литератор Александр Лейтес. Хлебников согласился прийти на организационное собрание, хотя секретарь клуба не очень понравился поэту. В назначенный срок Хлебников появился в доме 20 по Московской улице на первом собрании. Люди собрались очень разные: профессор А. Белецкий, литературовед И. Гливенко, немолодой уже писатель С. Гусев-Оренбургский, молодой сатирик Эмиль Кроткий и другие. Тем не менее все они примерно представляли себе, что нужно делать в литературной студии, если эту студию будут посещать молодые пролетарские поэты. Все вместе они стали разрабатывать планы лекций и вечеров.
Хлебников в общем обсуждении участия не принимал и сидел молча. Наконец его спросили, каковы его планы, что он может сообщить студийцам. Тогда поэт встал и сухо сказал, что им разработаны планы двух лекционных курсов. Один курс будет посвящен принципам японского стихосложения, другой – методам строительства железной дороги через Гималаи. Выступление длилось не более минуты и сменилось недоуменной тишиной. Наверное, когда в начале 1910-х годов футуристы громко раздавали «пощечины общественному вкусу», это вызывало у зрителей меньший шок, чем тихое и короткое выступление Хлебникова в 1919 году.
Собравшимся было непонятно, что это: тонкая издевка? глупость? сумасшествие? Хлебников же был абсолютно серьезен. Более того, он действительно мог вполне компетентно рассуждать и на ту, и на другую тему. Японской поэзией он начал интересоваться еще в 1900-е годы, будучи студентом Казанского университета, тогда же он изучал японский язык. В 1912 году он писал Алексею Крученых о японском стихосложении, которое не имеет рифмы: «Я уверен, что скрытая вражда к созвучиям и требование мысли, столь присущие многим, есть погода перед дождем, которым прольются на нашу землю японские законы прекрасной речи». О японской литературе Хлебников упоминает в статье «О расширении пределов русской словесности», а в 1915-м сам создает стилизованную танку. Эту танку пишет на камне героиня его повести «Ка»: «Если бы смерть / Кудри и взоры имела твои – / Я умереть бы хотела».
Образы и темы японской поэзии много раз встречаются в творчестве Хлебникова. В 1920 году Хлебников призывает:
Эти стихи Хлебников все-таки прочтет в клубе. Что касается второй темы, то Хлебников давно уже считал строительство железных дорог чрезвычайно важным для России делом. Об этом он высказался в печати: в 1914 году в книге «Ряв!» он опубликовал «Ряв о железных дорогах». Там он говорит, что в Италии, например, железнодорожное полотно идет вдоль всей Италии, всей прибрежной полосы, и это очень выгодно в экономическом смысле. В Северной Америке железная дорога проходит вдоль всех больших рек, что также очень удобно для перевозки грузов. В России все железнодорожные ветки или не доведены до конца, или во многих случаях вообще отсутствуют. Путь вдоль Волги не доведен до Каспийского моря, что совершенно нелепо. Кроме того, удобно было бы связать железной дорогой Волгу и Днепр в среднем течении; на севере необходим путь, который свяжет между собой северные реки: Печору, Обь, Лену и Енисей. «Тогда только, – пишет Хлебников, – будет разумна паутина железнодорожных пауков Москвы и других городов».
В те годы Хлебникова никто не услышал да и не собирался прислушиваться к его словам. После революции Хлебников думал, что теперь-то его идеи будут востребованы, теперь-то он сможет реально влиять на общественную и политическую жизнь в России. Если идеи Хлебникова были в чем-то утопичны, то только в последнем. В отношении железных дорог жизнь доказала правоту Хлебникова. Действительно, на
