чтобы выработать единое отношение к гостю и не допустить, чтобы он, как в Москве, читал в чуждой ему аудитории. Все были согласны оказать гостю сердечный прием. Против выступили только Хлебников и Лившиц. Оба они полагали, что русский футуризм вовсе не является ответвлением западного, а совершенно независим от него, и что русские футуристы во многом опередили французов и итальянцев. Кульбин пытался уговорить их, напирал на то, что петербуржцы – не москвичи, что надо показать себя настоящими европейцами, но тщетно. Хлебников и Лившиц решили действовать.

Выступление гостя должно было состояться на следующий день в зале Калашниковой биржи. Хлебников и Лившиц составили воззвание, и Хлебников повез его в типографию. С Лившицем они договорились встретиться уже в зале, чтобы распространить свою листовку. Начала собираться публика. Лившиц стоял у дверей и караулил Хлебникова. Кульбин, который каким-то образом узнал, что они замыслили, тоже встал у дверей. Наконец, за несколько минут до начала лекции, в зал вбежал Хлебников. Он быстро сунул половину листовок Лившицу, и они принялись обходить ряды, вручая свои листовки. Лившиц увидел, что в печатном тексте Хлебников смягчил некоторые выражения. Листовка гласила:

«Сегодня иные туземцы и итальянский поселок на Неве из личных соображений припадают к ногам Маринетти, предавая первый шаг русского искусства по пути свободы и чести, они склоняют благородную выю Азии под ярмо Европы.

Люди, не желающие хомута на шее, будут, как и в позорные дни Верхарна и Макса Линдера, спокойными созерцателями темного подвига.

Люди воли остались в стороне. Они помнят закон гостеприимства, но лук их натянут, а чело гневается. Чужеземец, помни страну, куда ты пришел!

Кружева холопства на баранах гостеприимства.

В. Хлебников. Б. Лившиц».

Не успел Лившиц раздать и десяти листовок, как к нему подскочил Кульбин, вырвал у него всю пачку и, яростно разрывая на части свою добычу, кинулся догонять Хлебникова. «В первый раз в жизни, – вспоминает Лившиц, – я видел Кульбина остервенелым: он не помнил себя и одним взором, казалось, был способен испепелить меня и Хлебникова. Что там произошло у них в другом конце зала, не знаю, но, когда Николай Иванович вернулся на эстраду, он производил впечатление человека, выпрыгнувшего из поезда на полном ходу». Хлебников разозлился не меньше, чем Кульбин, и вызвал того на дуэль, от которой Кульбин уклонился. Лекция началась, и Хлебников сразу ушел.

Взбешенный Хлебников написал открытое письмо (правда, не опубликовал его): «Бездарный болтун! В стороне скотский поступок врача Кульбина. Он, этот слабоумный безумец, этот верный Личарда, надеялся убежденной бранью искреннего дурака запачкать чье-то имя... Вы, приятель, опоздали приехать в Россию, вам нужно было приехать в 1814 году. Сто лет ошибки в рождении человека будущего. Бешеный бег жизни заключается не в том, чтобы французик из Бордо выскакивал каждое столетие. Итак, прибегая к языку, к которому прибег ваш раин Кульбин, вы подлец и негодяй. Так чествует новейшего французика из Бордо Будетлянин. До свидания, овощ!» Кончалось письмо так: «С членами „Гилеи“ я отныне не имею ничего общего». Хлебников демонстративно не присутствовал больше на лекциях Маринетти.

Лившиц оказался не таким принципиальным и, наоборот, поехал после лекции к Кульбину чествовать Маринетти, был на всех последующих встречах и имел с Маринетти продолжительные беседы. Хлебников же, обидевшись на своих друзей, принял приглашение Корнея Чуковского погостить у него на даче в Куоккале. Они встретились на посмертной выставке художника Ционглинского и оттуда отправились на поезд. По дороге Хлебников не произнес ни слова. Потом, взяв у Чуковского каталог выставки, написал на обороте обложки: «Заявляю, что я больше к так называемым футуристам не принадлежу». Вручив этот документ Чуковскому, он опять погрузился в молчание.[69]

Чуковский был одним из первых критиков, кто всерьез заговорил о футуризме. В 1913 году Чуковский прочел несколько лекций о футуризме в Москве, в Петербурге и в других городах. К Хлебникову он относился с большим почтением, очень любил его «смехачей» и даже говорил, что за одну строчку: «О, иссмейся рассмеяльно смех надсмейных смехачей» поставил бы ее автору памятник и на памятнике начертал бы: «Виктору Хлебникову. Первому освободителю стиха».

Лекции Чуковского помогали публике лучше разобраться в футуризме и понять, «кто есть кто», отличить кубофутуристов от эгофутуристов. На одном из докладов Чуковский, встретившись в зале с Хлебниковым, обратился к нему с предложением издать книгу. Стоявший рядом М. Матюшин рассказывает: «...одинаково большого роста, они стояли близко друг к другу. Две головы – одна с вопросом, другая с нежеланием понимать и говорить. Чуковский повторил вопрос. Хлебников, не уклоняясь от его головы и смотря прямо ему в глаза, беззвучно шевелил губами, как бы шепча что-то в ответ. Это продолжалось минут пять, и я видел, как Чуковский, смущенный, уходил от вылупленных на него глаз Хлебникова, под непонятный шепот его рта. Никогда я не видел более странного объяснения»,[70] – заключает Матюшин.

Дача Чуковского в Куоккале под Петербургом становится еще одним постоянным местом встречи литературной, художественной, артистической богемы.

Незадолго до того, как произошел инцидент в зале Калашниковой биржи, футуристы устроили еще одну акцию в Петербурге, где Хлебников, впрочем, почти не участвовал. В декабре 1913 года, как было задумано еще летом, состоялись две постановки театра «Будетлянин». Снят был театр на Офицерской улице (бывший В. Ф. Комиссаржевской). Там 2 и 4 декабря шла трагедия «Владимир Маяковский» с декорациями П. Филонова и И. Школьника, а 3 и 5 декабря – опера «Победа над Солнцем» на музыку М. Матюшина; либретто написал А. Крученых, пролог «Чернотворские вестучки» – Хлебников; оформлял спектакль К. Малевич.

Постановки получились даже более скандальными, чем поэтические вечера и художественные выставки. Публика была подогрета еще во время репетиций. Профессиональные актеры отказались играть, пришлось набирать студентов. Маяковский сам исполнил главную роль в своей трагедии; Крученых также участвовал в постановке и прочел пролог Хлебникова. Большую выдумку проявил Малевич: чтобы сделать громадными «будетлянских» силачей, он придумал им очень высокие плечи (на высоте рта), головы же в виде шлема соорудил из картона – получилось впечатление двух гигантских человеческих фигур. Еще один интересный прием – бумажный занавес, который не раздвигали, а разрывали «будетлянские» силачи.

И на том и на другом спектакле основная масса зрителей свистела и скандалила. Во время представления трагедии из зала слышались реплики: «Маяковский идиот, дурак, сумасшедший!» Когда по ходу действия Маяковский взял в руки чемодан и собрался уходить, раздался оглушительный вопль: «Держи его, отдайте деньги, мошенники!» В ответ на все эти крики со сцены несколько раз довольно внятно отвечали: «Сами дураки».[71]

На постановке оперы тоже истерическим смехом встречали каждую фразу. Публика неистовствовала, но, конечно, не от восторга. Вывели нескольких лиц, которые криками мешали слушать. Зрители хохотали, визжали, свистели, переговаривались со сценой, возмущались и все-таки досидели до конца. Так что газетчикам была дана богатая пища, причем обсуждали они не только спектакли, не только игру актеров, но и поведение публики. Они, как утверждали многие, разыгрывали свой спектакль, не менее интересный, и неизвестно, кто за кем наблюдал: зрители за актерами или наоборот.

В целом отрицательные рецензии преобладали, и лишь в некоторых было сказано, что спектакли футуристов возрождают балаган, одну из самых древних форм театра; что в этих спектаклях собраны все театральные выдумки и находки последних лет и что постановки футуристического театра сродни мейерхольдовским постановкам «Балаганчика» в театре Комиссаржевской и «Дон Жуана» в Александринском.

Скандальность футуристических спектаклей напугала председателя «Союза молодежи» Жевержеева, субсидировавшего постановки, и блок «Гилеи» с «Союзом молодежи» распался.

Теперь футуристы стали искать себе новых союзников и нашли их в других футуристических группировках, размножившихся в Москве и Петербурге. Особенно активна была группа эгофутуристов, поссорившаяся со своим лидером Игорем Северяниным. Вел активную борьбу и «Мезонин поэзии», куда входили Вадим Шершеневич, Константин Большаков, Рюрик Ивнев и другие, а в самом начале 1914 года в Москве возникла группа «Центрифуга», членами которой стали Борис Пастернак, Сергей Бобров и Николай Асеев. «Гилея» пыталась сотрудничать то с эгофутуристами, то с «Мезонином поэзии». Совместно с «Мезонином» и Северяниным решили делать «Первый журнал русских футуристов». В редколлегию вошли: