восторженно... ну, скажем, запоздалой, что ли, тенденцией к царизму». [54]

Три стихотворения «малороссиянки Милицы» все же были напечатаны. Матюшин не обратил внимания на причины, по которым Хлебников хотел поместить эти стихотворения, хотя в письме Хлебников попытался это объяснить: «Первое стихотворение замечательно путями, которыми образ смерти входит в детский ум. Второе раскрывает, как над маленьким сердцем нашего времени тяготеет образ Орлеанской девы. Через четыре года это поколение войдет в жизнь. Какое слово принесет оно? Может быть, эти вещи детского сердца позволяют разгадать молодость 1917—19 лет <sic!>. Оно описывает трогательную решимость лечь костьми за права речи и государственности и полны тревожным трепетом предчувствия схватки за эти права. Важно установить, что эти предчувствия были. Оправдаются они или нет – покажет будущее». Как видим, предчувствия – прежде всего самого Хлебникова – оправдались в полной мере...

Может быть, если бы окружающие больше прислушивались к его словам, некоторых трагических ошибок русскому обществу удалось бы избежать. К сожалению, слишком часто смелые идеи поэта казались каким-то бессмысленным чудачеством.

В «Садке» все же осталось место и для хлебниковских вещей. Там была напечатана поэма «Шаман и Венера». Богиня приходит в пещеру к старому шаману (Хлебников его называет то Могол, то Монгол) и просит у него убежища.

Венера объясняет, почему она пришла к шаману:

Но вскоре за Венерой прилетает белый лебедь и умоляет ее вернуться к людям.

Эта слегка ироничная поэма была совершенно не похожа на футуристические манифесты и словотворческие вещи самого Хлебникова. Все же после выхода «Пощечины» и «Садка» стало ясно, что футуризм – это достаточно серьезное явление и отмахнуться от него газетной бранью нельзя. Появились довольно доброжелательные статьи и рецензии Брюсова, Городецкого, Гумилёва. Кроме того, все критики начинают понимать, что центральная фигура футуристического движения – это Хлебников. Это вынуждена признать даже семья. Не такого успеха хотел отец для своего сына, но теперь и он понимает, что литература – не блажь, не мимолетное увлечение, а дело всей жизни Виктора Хлебникова.

По-прежнему связующим звеном между родителями и Виктором остается младший брат. Шура подробно информирует их о том, какие статьи появились, что говорят критики о футуризме, что делает Виктор. Не всегда Шуре были ясны настроения брата, но он искренне пытался его понять и всегда искренне хотел помочь. После выхода «Пощечины» и «Садка» ему стало казаться, что теперь, когда имя Виктора Хлебникова стало известно публике, самому Виктору больше нечего сказать. Последние произведения Виктора Шуре не понравились.

На самом деле в это время Хлебников активно работает над сверхповестью «Дети Выдры» – произведением, которое подводит итог первому периоду его творчества. Автор так объясняет, что это за жанр – «сверхповесть»: «Повесть строится из слов как строительной единицы здания. Единицей служит малый камень равновеликих слов. Сверхповесть, или заповесть, складывается из самостоятельных отрывков, каждый с своим особым богом, особой верой и особым уставом. На московский вопрос: „Како веруеши?“ – каждый отвечает независимо от соседа. Им предоставлена свобода вероисповеданий. Строевая единица, камень сверхповести, – повесть первого порядка». И все-таки сквозной сюжет в «Детях Выдры» присутствует. Как говорит сам Хлебников, «в „Детях Выдры“ я взял струны Азии, ее смуглое чугунное крыло и, давая разные судьбы двоих на протяжении веков, я, опираясь на древнейшие в мире предания орочей об огненном состоянии земли, заставил Сына Выдры с копьем броситься на солнце и уничтожить два из трех солнц – красное и черное.

Итак, Восток дает чугунность крыл Сына Выдры, а Запад – золотую липовость». У амурского племени орочей, чьей мифологией так увлекался Хлебников, Выдра является тотемным зверем, праматерью мира.[55] Соответственно все люди – дети Выдры. Но в сверхповести настоящими детьми Выдры оказываются герои, исторические личности, такие как Александр Македонский, Ганнибал, Сципион, Коперник, Ян Гус, Степан Разин, Ломоносов и сам Хлебников. В последней части сверхповести души всех детей Выдры собираются на острове, и остров говорит:

Хлебников нередко испытывал творческие кризисы, так было и по окончании работы над «Детьми Выдры». Несколькими месяцами позже он жалуется Крученых: «Я ничего не могу писать: „Дети Выдры“ было вырванным с корнями дубом творчества. Пусто. У меня все в прошлом». [56]

Это может показаться странным, так как внешними событиями его жизнь насыщена как никогда. В начале 1913 года Хлебников переезжает из Москвы в Петербург. Там штаб-квартирой «будетлян» становится дом Михаила Матюшина и Елены Гуро на Песочной, 10. Это был маленький деревянный домик на Петроградской стороне, тихой отдаленной окраине города. Квартира Матюшиных находилась на втором этаже, и у многих, поднимавшихся по шаткой лесенке, возникало ощущение, как пишет Б. Лившиц, что земное притяжение там ослаблено и находишься не то на Луне, не то где-то еще в космическом пространстве, но никак не на Земле. Во многом это ощущение возникало из-за хозяйки дома. Елене Гуро оставалось жить всего несколько месяцев. Она была больна лейкемией и знала это. И Хлебников, и Каменский, и Крученых относились к ней с большой нежностью. После выхода книги Гуро «Осенний сон», открывавшейся посвящением: «Отдаю эту книгу тем, кто понимает и кто не гонит», Хлебников писал ей: «В „Осеннем сне“ слышится что-то очень знакомое, многочисленные верблюжата, долговязые чудаки... рисунок юноши-призрака, тонкого, как хлыст, украшает книгу. Я принадлежу к числу понимающих ее и кто не гонит? Она дорога тем людям, кто увидит в ней водополье жизни, залившей словесность, и прочтет знаки дорогого».

В свою очередь и Елена Гуро с большой симпатией относилась к Хлебникову. В ее произведениях часто возникает образ бедного рыцаря, поэта, и там мы без труда узнаем образ Велимира Хлебникова:

«Наконец-то поэта, создателя миров, приютили. Конечно, понимавшие его, не презиравшие дыбом волос и диких свирепых голубых глазищ. С утра художники ушли, а вечером застали его бледным. Весь дрожал и супился. Забыл поесть и не нашел целый день, со свирепыми глазами и прической лешего. Случайно узнали и хохотали:

– Да, не ел! Забыл поесть, – ну, малый! Дрожит, как курица, согнувшись и живот в себя вобравши.

Меж палитрами консервы оказались. Колбасы купили с заднего крыльца лавочки.

Был час ночи. Купили и вернулись. После дрыхли наповал.

Рассвет шалил. Вода замерзла в чашке. Все выспались. Один поэт озябнул. Потому что одеяла ком на плечах и ком на пятках оказался, а спина довольствовалась воздухом. И Нормы провещали ему:

– Не быть тебе угретым, поэт, – хотя бы имел два теплых одеяла, тьму знакомых и семь теток, не быть, не быть тебе ни сытым, ни угретым.

Я боюсь за тебя. Слишком ты сродни пушистому ростку земляники, вылезающему из земли. И неспроста