последовали Виктор, Володя и другие.

Андрей прыгнул на подножку вагона последним и повис, держась рукой за дверь и продолжая вглядываться вдаль.

Вдруг его глаза вспыхнули радостью, он спрыгнул вниз и стремительно бросился навстречу стройной женской фигурке в светлом платье.

— Маруся! Все-таки пришла…

— Еле вырвалась с работы… хотела на моего дурака еще раз посмотреть…  — проговорила запыхавшаяся от бега Маруся.

Андрей крепко обнял ее и поцеловал; она наспех ответила на этот поцелуй и сдернула с его головы пилотку.

— Оболванили!.. Ну и чудной же ты стриженный!.. Как галченок!.. Андрей отступил. Его губы по- детски обиженно дрогнули; Маруся это заметила.

— Уже обиделся? Смеху не понимаешь!.. Будто не знаешь, что я всегда шучу… Ты и в самом деле с волосами гораздо лучше был…

Андрей хотел что-то сказать, но в эту минуту поезд тронулся, и он еле успел вскочить на ходу.

— Прощай, Маруся! До свидания! Пиши! — кричал он, махая пилоткой.

Ему хотелось крикнуть, что он ее любит больше всех на свете, и будет любить вечно… но кругом было столько народу… А главное — Маруся могла опять ответить какой-нибудь насмешкой…

А поезд набирал скорость, скрипел на ходу буферами старых, потрепанных вагонов, и уже увозил Андрея вместе с его недосказанным словом любви — навстречу войне и смерти…

Он стоял около широко раскрытой двери вагона, рядом с Венецким и Белкиным; Виктор Щеминский сзади обнял их всез троих на плечи и затянул «Если завтра война». Песню подхватил весь вагон.

Мимо них проплыл приземистый вокзал с надписью «Липня», потом водокачка, багажный склад, ларек. Толпа провожающих слилась в одно пестрое пятно.

Поезд шел все скорее и скорее; замелькали серенькие домики с цветущими картофельными огородами, кирпичный завод, МТС…. Затем потянулись засеянные поля, луга, частью скошенные, частью бело-лиловые от ромашек и колокольчиков… Деревня на пригорке, другая — в лощине… и от горизонта начал надвигаться дремучий старый лес, где водились волки, медведи и лоси… лес, носивший название «Вороний Мох»…

… «Если завтра война, всколыхнется страна, От Кронштадта до Владивостока…»

Пел весь вагон; в общем хоре выделялись два голоса: высокий, заливистый тенор Виктора и звучный, бархатный баритон Венецкого; песня ширилась, подпевали соседние вагоны, аккомпанировал стук колес…

Недоезжая леса был переезд и маленькая будка; поезд замедлил ход.

По дороге с горы спустилась к переезду стройная девушка в синем ситцевом платье и белом платочке и остановилась у шлагбаума, пережидая поезд; вагоны один за другим проходили мимо нее.

Венецкий вдруг узнал ее: это была «Леночка из райзо», та самая, которую приводили к нему часовые на игрушечной войне, к которой его приревновала Валя…

Он сорвал с головы непривычную пилотку и махнул несколько раз; другие тоже махали, и Лена в ответ махнула рукой, и Николаю очень хотелось, чтоб это прощальное приветствие было послано именно по его адресу, но он знал, что это маловероятно: гораздо правдоподобнее было считать, что оно относилось к кому-то другому в поезде, или ко всем вместе, а его лично она даже вряд ли узнала…

Кончился памятный июнь 1941-го года. Наступил июль. Стояло жаркое, но не засушливое лето; хлеба на полях поднялись стеной, ожидался огромный урожай, такой урожай, какого в малоплодородном Липнинском районе самые старые старики не помнили.

Но теперь об урожае почти никто не думал.

В деревне и в городе люди работали, но работали по инерции, потому что не было еще ничего такого, что остановило бы привычную работу, но каждый уже чувствовал, что работает он впустую…

Война с каждым днем подступала все ближе и ближе; нескольким сокрушительным бомбардировкам подвергся областной город Днепровск.

Однажды какой-то немецкий самолет, по-видимому, заблудился и залетел в Липню, в которой отродясь не было никаких военных объектов.

Он минут десять кружил над городом, строчил из пулемета по крышам и сбросил одну небольшую бомбу. Пулеметной очередью убило поросенка, а бомба поломала амбар и разворотила картошку на двух смежных огородах.

В общем, потери были небольшие, но страху с непривычки натерпелись липинцы немало…

Во дворе райисполкома все служащие, вооружась лопатами, копали траншеи, которые почему-то назывались «щелями»; согласно тоненькой брошюрке о правилах противовоздушной обороны, эти щели полагалось рыть зигзагами.

И зигзаги заняли половину двора, огород уборщицы Степановны и заехали в неогороженный сад соседнего так называемого «Ольховского» дома, где до революции жил помещик Ольховский, а теперь размещались почта, телеграф, телефонная станция и радиоузел.

Около самой стены Ольховского дома копала Маруся, рядом с ней оказалась Лена Соловьева.

Маруся работала торопливо, с ожесточением нажимая на борт лопаты подошвой туфельки с высоким каблуком. Лена копала спокойно, даже как будто медленно, но ее работа продвигалась быстрее Марусиной.

— Как я их ненавижу! — сказала Маруся, с сердцем отбрасывая очередную порцию глины. — Фашисты проклятые!.. Вот так бы и убила фашиста своими руками, если бы подвернулся!..

Лена промолчала.

— Слушай, Лена, как ты можешь так?.. Минск эти мерзавцы взяли, Бобруйск взяли, того и гляди к нам пожалуют!.. А ты спокойна, хоть бы что!..

— Тем, что я стану беспокоиться, я все равно немцев не остановлю…  — большая лопаты глины аккуратно легла на край траншеи.

— Не беспокоиться надо, а действовать! — перебила Маруся. — В армию надо идти!..

— Чего же ты не идешь в армию?

— Да я ходила в военкомат, а там толку не добьешься: я хочу в связисты, а меня на курсы медсестер посылают… а мне медицина хуже горькой редьки…

Некоторое время они копали молча; потом Маруся опять заговорила.

— Я бы так хотела на фронт!.. Знаешь, мне кажется, если бы сказать нашим солдатам (она мечтательно улыбнулась), они бы перестали отступать, ринулись бы вперед на немцев и разбили бы их вдребезги….

Лена засмеялась.

— Значит, если ты скажешь солдатам ринуться — они тебя сразу послушают и разобьют немцев?.. А я и не знала, что у нас в Липне имеется такая Жанна д'Арк!

— А почему нет? Жанна д'Арк была простая крестьянка, а стала во главе армии…

— Ну, что же, попробуй!.. К тому же ты можешь с ними говорить по радио, а у Жанны такой возможности не было.

— У тебя, Ленка, не поймешь, когда ты всерьез говоришь, а когда смеешься! — с досадой проговорила Маруся; она забыла, что сама была первой насмешницей.

Снова последовало молчание. Обе подруги усердно копали землю.

— Лена, пойди сюда, посмотри! — вдруг позвала Маруся.