кучу золы, из которой торчал искривившийся остов железной кровати, и медленным шагом вернулся к своей спутнице.
— Вот и дом! — сказал он, низко опустив голову. — Не у кого даже спросить, живы ли мои…
— Пойдем в те хаты: может быть там соседи что-нибудь знают.
Лена указала рукой на три уцелевших домика в переулке.
Не успел Венецкий переступить порог первого из домиков, как его встретила маленькая толстая старушка.
— Сергеич!.. Голубчик!.. Да вы живой!.. Худой-то какой, страх глядеть!.. Садитесь!..
Это была его бывшая квартирная хозяйка Васильевна.
— Не знаете, где мои? — спросил Николай.
Васильевна вдруг смутилась.
— Уехали они… с эшелоном уехали… и мы ехали тогда с ними… только…
— Что только?
— Разбило наш эшелон бомбежкой за Коробовым… Мы-то в заднем вагоне ехали, мы целы остались… жили в деревне… а как и туда немцы пришли, мы в Липню обратно и воротились… а тут все погорело без нас… ни дома, ничего нет… хорошо еще, что Пахомовы нас пустили…
— А мои где?… Миша?…
Васильевна молчала.
— Да говорите же, не тяните! — взмолился Венецкий. — Что с ними случилось?
— Убило Мишеньку вашего, — тихо сказала старуха. — Головку ему оторвало и ручку… а сам был в синенькой рубашечке…. так тельце отдельно лежало… Такой мальчик был хороший!..
Она вытерла слезы передником.
Лицо Венецкого окаменело.
— А Валентина? — спросил он глухо и равнодушно.
— Уехала она, уехала на машине с военными… Сперва все плакала, а потом подхватила чемодан — и на машину!.. и Мишеньку хоронить не осталась… торопилась очень… боялась… мы Мишеньку уж без нее закопали…
— Спасибо, Васильевна! Прощайте!..
Он вышел на улицу. Лена, стоявшая у двери во время всего разговора, последовала за ним.
— Куда же теперь деваться? — сквозь зубы проговорил Николай.
Лена взяла его за руку.
— Идемте назад! Пока побудете у меня, а после придумаем, что делать дальше.
— Вас потянут в комендатуру за то, что вы прячете пленного!
— Чепуха! — Лена махнула рукой. — А если и потянут — я их не боюсь!.. К тому же, вы здешний гражданин и имеете все права на проживание в Липне…
Идем!
Когда они шли обратно через мост, немец приветствовал их, как старых знакомых, трудно переводимым выражением:
— Маль цайт!
Глава 8
Гражданские дела военного времени
.
По Липне прошел слух: агрономша Ленка Соловьева приняла к себе «в зятья» Венецкого.
Никто этому не удивлялся: очень многие женщины в городе и в деревнях принимали пленных «в зятья» или, вернее, в мужья.
Среди этих «зятьев» бывали люди всех национальностей и областей: сибиряки, москвичи, украинцы, грузины, татары…
В данном случае разница была только в том, что Венецкий жил в Липне еще до войны, и все знали и его самого, и его прежнюю жену.
Но знали так же, что эта жена уехала из Липни и не возвращалась, и все считали вполне в порядке вещей, что теперь у Венецкого другая жена, раз эта другая сумела его взять из колонны пленных.
У других зятьев тоже в большинстве случаев были, как говорилось, «родные» жены, а у принявших их женщин были в Красной Армии или еще где-нибудь «родные» мужья — но все это было за границей фронта, в другом мире.
В маленькой, отрезанной от всего света Липне почта не работала, газет не было, радио молчало; и что творится на свете, как развертывается война, где фронт, где русские, где немцы — никто ничего не знал.
Знали только, что фронт откатился далеко на восток, бомбежки прекратились, артиллерии не было слышно; колонны пленных тоже больше не появлялись.
Лена и Маруся не раз пробовали что-нибудь узнать у немцев, но те давали самые противоречивые сведения.
В городе ни одно предприятие не работало; торговли не было с самого июля. Люди жили тем, что копали свою и чужую картошку; у некоторых еще сохранились запасы времен первого фронта, к другим уже подбирался голод.
В двадцатых числах октября в притихшей Липне, через которую за три месяца прокатилось три фронта, наконец были сделаны первые попытки отрегулировать гражданскую жизнь.
Немцы ходили по домам и приказывали всем мужчинам явиться на собрание к комендатуре, которая помещалась в здании школы-десятилетки. Многие женщины тоже пошли, хотя их и не приглашали, некоторые — именно потому, что не приглашали, из духа противоречия.
Когда на улице перед школой собралась большая толпа, на крыльцо вышел немецкий офицер, рыжеватый блондин средних лет и среднего роста, в сопровождении чернявого парня в немецком солдатском кителе без всяких нашивок; парень оказался переводчиком.
— В городе установлена германская власть!.. Все жители должны подчиниться комендатуре!.. — немец говорил высоким резким голосом отрывистые фразы, переводчик повторял их на плохом русском языке, без всякого выражения, по-видимому, совершенно не думая о смысле слов.
— Все жители, имеющие оружие, должны немедленно сдать его в комендатуру!..Кто будет хранить оружие, будет расстрелян!.. Население должно содействовать германской армии!.. Кто окажет сопротивление германской армии, будет расстрелян!..Кто будет скрывать советских солдат, будет расстрелян!.. Кто будет скрывать евреев, будет расстрелян!..
— Вирд эршоссен, вирд эршоссен! — шепнула на ухо Лене оказавшаяся с ней рядом Маруся Макова. — Я уже вызубрила, как по-немецки «будет расстрелян»…
— Обогащаешь словарь?
— А что? Теперь время военное, как раз такое слово может понадобиться… Постой, что он говорит?
— Все жители должны явиться в комендатуру со своими документами, чтоб получить аусвайс… это… — переводчик замялся, подыскивая нужное слово. — Ну… паспорт… кто не будет иметь немецкий паспорт…
— Вирд эршоссен! — шепотом подсказала Маруся.
— … Будет расстрелян!..
— Патронов не хватит всех расстреливать! — буркнул кто-то в толпе.
— Кабы такая гроза да к ночи! — добавил местную поговорку другой.
— За паспорта взялись, а то мы уже позабыли, какие они бывают — паспорта…
Комендант и переводчик продолжали:
