вечером семнадцатого июля, когда уже весь город горел. Школьный дом, где она жила, загорелся одним из первых, она даже не смогла зайти в свою квартиру и что-нибудь взять, и ушла в одном платье и жакетке, подгоняемая немецкими снарядами.

Странствуя по лесам и деревням, без теплой одежды, без пищи и без денег, она наверняка пережила не меньше, а больше ужаса, чем те, кто оставался в Липне, но о своих личных невзгодах она вообще никогда не думала и не говорила.

— Как много народа, оказывается, было в плену! И какое счастье, что наконец вас освободили! — говорила она, восторженно блестя глазами. — Только, как подумаешь, что и Днепровск, и Мглинка, и вся Белоруссия и Украина — все ще занято фашистами — страшно становиться!.. Пока удастся освободить, там все могут погибнуть!..

— Це-елы будут! — протянула Анна Григорьевна и осеклась, поймав быстрый взгляд Маруси.

— Как, уже второй час! — воскликнула вдруг Евдокия Николаевна, взглянув на висевшие на стене ходики (свои ручные часы она променяла в деревне на картошку). — Мне надо бежать: в два часа назначено партсобрание…

— У вас же голова мокрая!

— Что же поделаешь? Нельзя же не пойти!

Она натянула на плечи свою выгоревшую и уже заплатанную жакетку со «Знаком почета», повязала мокрые волосы косынкой, которую ей сунула в руки Маруся, и ушла на собрание.

— Ночевать к нам приходите! — крикнула ей вдогонку Анна Григорьевна.

— Золотой человек! — задумчиво проговорила Маруся, глядя вслед Козловской. — Лучше ее я никого на свете не втречала и, наверное, никогда не встречу!.. Святая!.. если только могут быть святые коммунисты… Но нам с ней приходится держать язык за зубами, а то мама ей тут брякнула про немцев, про тех — помнишь? — наших домашних, что они были хорошие люди… она так и вздрогнула вся, будто обожглась… Правда, промолчала, но ведь она у нас ночевала и ела, и мамино платье на ней было надето, а то, может быть, она и сказала бы что-нибудь…

— Маруся! — крикнула Анна Григорьевна, выглянув в окно. — Сережа идет, газеты тащит, целую кипу…

— Что это за Сережа? — поинтересовалась Лена.

— Содат один, обещал нам газет принести…

— Не солдат, мама, а младший сержант!.. Не понижай его в чине — он очень гордится своим сержантством.

— Хороший мальчик! Добрый такой, внимательный!.. — у Анны Григорьевны все мальчики были хорошими, без различия национальностей.

— Здравствуйте! Вот вам газеты, и новые, и старые, все, какие нашлись, — с этими словами вошел в дом небольшого роста рыжеватый младший сержант с большой кипой газет в руках.

— Вот, спасибо, Сережа; а то мы тут от жизни отстали, ничего не знаем, что на свете делается.

Маруся и Лена принялись разбирать газеты, а младший сержант Сережа на кухне сунул Анне Григорьевне полбуханки хлеба и маленькую баночку консервов.

— Это вам, а то ведь у вас тут ничего не достанешь…

— Сереженька, ну зачем ты? Спасибо, милый! Да ты садись!.. Хочешь картошечки?… теплая…

— Некогда, некогда!.. Мне надо бежать… Я только газеты принес, потому, что непременно обещал…

И он убежал.

— Так!.. «Ожесточенные бои на Липнинском направлении»…  — перебирала газеты Маруся. — Когда это?… пятого августа… восьмого августа опять «на Липнинском направлении»…

— Давай сначала подберем их по числам, — предложила Лена.

Подобрали. Почти во всех разрозненных августовских номерах различных газет упоминались — когда «ожесточенные», когда простые «бои на Липнинском направлении», перечислялись подбитые танки и орудия, сбитые самолеты и убитые солдаты противника; о числе своих убитых умалчивалось.

В последних числах августа «Липнинское направление» не упоминалось, зато в новых, сентябрьских газетах название маленького городка, которое ранее и в областной-то печати появлялось редко, — красовалось огромными буквами на первых страницах всех центральных газет.

«Победа под Липней!»

«Освобожден старинный русский город Липня!»

«Враги отступили от Липни, будучи не в силах удержать этот коренной русский город!»

«Освобождение Липни — залог победы над врагом!»

«Герои великой битвы под Липней!»

… «Липня! Липня! Липня!»…

— Чего это им вздумалось так Липню прославлять? Будто невесть какой важный стратегический пункт, — пробормотала Маруся.

— Вероятно, этот стратегический пункт — первый, который удалось у немцев назад отбить, — предположила Лена.

Судя по отрывочным данным разрозненных газет, это предположение походило на правду.

Липню прославляли на все лады, сравнивали ее с Бородиным, с Полтавой; в одной газете оказалась даже статья под заголовком «Новый Грюнвальд».

— А, все-таки, Грюнвальд Грюнвальдом, а почему это немцы отступили так тихо?… Что-то подозрительно…  — ворчала Маруся.

— А меня больше интересует, почему это русских вздумали вдруг «славянами» величать, и вообще взялись за историю: и Грювальд, и Бородино, и Полтава…

— Подюбуйся! — вдруг воскликнула Маруся. — Это моя физиономия в газету попала! Значит, он, все- таки, меня сфотографировал!..

— Кто?

— Да корреспондент какой-то пристал на улице!..

На снимке был кусок Советской улицы, обгорелая коробка дома, где раньше помещался раймаг, и три человеческих фигуры; одна из них, без всякого сомнения, была Марусей Маковой.

— Уж не тот ли это самый корреспондент, с которым я сегодня чуть не поругалась?

И Лена рассказала про свою встречу с корреспондентом. Маруся слушала и одновременно продолжала просматривать газеты.

— … «Рассказывают освобожденные»… что они тут рассказывают?… Слушай! «Слов нет, чтобы передать мою радость, когда я снова увидела на улицах моего родного города, разоренного фашистами, нашу родную Красную Армию!» — говорит жительница Липни Фруза Катковская»… (вот нашел-таки корреспондент себе рассказчицу!)… Слушай: «Целые сорок пять дней мы жили под страшным гнетом жестого врага. Мы не смели выйти на улицу, не смели громко говорить, смеяться. Каждую минуту могли ворваться к нам в дом проклятые фашисты, а от них можно было ожидать самого худшего: они убивали ни в чем неповинных мирных жителей, стариков и маленьких детей, издевались над женщинами для своего развлечения. Мы сидели день и ночь в окопах и боялись выйти, как бы не встретиться с немцами…»

— Это Фрузка Катковская боялась выйти, как бы не встретиться с немцами? — перебила Анна Григорьевна. — Хот бы уж не врала! Кто-кто, а уж Фрузка-то с немцами встречаться не боялась! К ней фельдфебель наших немцев ночевать ходил и таскал ей всякую всячину, и из-за нее с каким-то Куртом подрался… помнишь, Пауль рассказывал?… У нее каждый день гулянка была, полный бардак!.. От нее немцы не вылазили!

— Мама! Но ведь от нас тоже «немцы не вылазили»!

— По-разному можно не вылазить! У немцев на это нюх тонкий!.. А Фрузка и до войны со всеми крутилась!.. Муж ее — хороший был человек, а она беспутная баба!.. Что там еще про нее написали?

— … «Я не смогла уйти из города…»- продолжала читать Маруся. — «… потому что перед самым приходом немцев вывихнула ногу»…

— Что?!.. Ногу вывихнула?… Фрузка? Да я же ее в первый день, когда немцы пришли, видела, как она муку со склада тащила — мешок пуда на четыре!.. Я еще подумала — как она не надорвется!.. Ну, и горазда врать!