Он шел быстрым шагом, клацая своими стоптанными каблуками по дорожному покрытию, и, если вдали появлялись огни машины, быстро сходил с дороги, скрываясь в высокой мягкой траве, где устроили себе жилище ночные жуки… Машина проезжала мимо, водитель, возможно, чувствовал легкий холодок, словно попал в воздушную яму, а на заднем сиденье начинали беспокойно ворочаться во сне жена и дети, как будто им всем одновременно приснился какой-то дурной сон.

Он шел по 51-му шоссе на юг, клацая стоптанными каблуками своих остроносых ковбойских сапог по дорожному покрытию, высокий мужчина неопределенного возраста в вылинявших, потертых джинсах и грубой куртке из хлопка. Его карманы были набиты разного рода полемической литературой — памфлетами на любую тему, риторикой по всевозможным поводам. Если этот человек протягивал вам брошюру, вы обязательно брали ее независимо от содержания: будь она об опасностях, исходящих от атомных станций, о роли Международного еврейского объединения в свержении дружественных правительств, о связи ЦРУ с контрас в сбыте кокаина, о союзах сельских рабочих, о секте Свидетелей Иеговы («Если вы можете ответить „да“ на все десять вопросов, то вы СПАСЕНЫ!»), о борьбе чернокожих за равенство в армии, или будь она Уставом ку-клукс-клана. Все они у него имелись, как и множество других. На нагрудных карманах его куртки торчало по пуговице. На правой была изображена желтая ухмыляющаяся физиономия, на левой — свинья в полицейской фуражке, а под ней красными буквами, которые словно бы сочились кровью, было написано: КАК ПОЖИВАЕТ ТВОЯ ОТБИВНАЯ?

Он двигался, не останавливаясь, не сбавляя скорости, но только по ночам. Глаза его прекрасно видели в темноте. На спине висел старый, потертый бойскаутский рюкзак. На лице его застыло выражение мрачной веселости. Вы не ошиблись бы, если бы решили, что и сердце его переполнено тем же чувством. Это было лицо счастливого от злорадства человека, лицо, излучающее ужасное притягательное тепло, лицо, взглянув на которое усталые официантки в придорожных закусочных роняли из рук стаканы — и те вдребезги разбивались, лицо, при виде которого маленькие дети врезались на своих трехколесных велосипедах в дощатые заборы и с воплями неслись к мамочкам, а из их маленьких коленок торчали острые занозы. Это было лицо, служившее гарантией того, что пьяные споры в барах непременно закончатся кровавыми разборками.

Он двигался на юг по шоссе 51 где-то между Грасмером и Риддлом, приближаясь к Неваде. Скоро рассветет, и он остановится на привал, проспит весь день, а с наступлением вечера проснется. И, пока ужин будет поспевать на маленьком бездымном костерке, он займется чтением — не важно чего: строчек из какой-нибудь замусоленной порнографической книжки без корочек, или «Майн Кампф», или комикса, или ругательных статей из реакционных газет типа «Американских первопоселенцев» или «Сынов патриотов». Когда дело доходило до печатного слова, то Флагг читал все с равным прилежанием.

После ужина он снова тронется в путь в южном направлении по великолепному двухполосному шоссе, рассекающему этот благословенный дикий край, принюхиваясь к запахам, вслушиваясь и наблюдая, как климат становится более засушливым, настолько засушливым, что истребляет все растения вокруг, вплоть до полыни и перекати-поля, как горы начинают торчать из земли словно хребты динозавров. Завтра на рассвете или послезавтра он окажется в штате Невада. Сначала он отправится в Оуайхи, затем — в Маунтин-Сити, где живет один человек по имени Кристофер Брадентон, который должен раздобыть для него «чистую» машину и «чистые» документы. И вот тогда страна начнет расцветать, раскрывая все свои блестящие возможности. Ее тело с разветвленной сетью дорог, пронизывающих ее кожу как восхитительные капилляры, примет его, темное пятнышко иной сущности, везде и где угодно: в сердце, печени, легких, мозге. Он был тромбом, ищущим место, где можно застрять, осколком кости, задавшимся целью выследить и пронзить какой-нибудь нежный орган, одинокой обезумевшей клеткой, подыскивающей себе партнера, чтобы вместе вести домашнее хозяйство и вырастить небольшую, уютную злокачественную опухоль.

Он шел вперед, мерно размахивая руками. Его знали, отлично знали на потайных дорогах, по которым передвигаются бедные и сумасшедшие, профессиональные революционеры и те, кто научился столь сильно ненавидеть, что ненависть заметна на их лицах так же хорошо, как у других заячья губа, и кого отвергают все, кроме им подобных, собирающихся в дешевых комнатушках, обклеенных лозунгами и плакатами, в подвалах, где куски распиленной трубы начиняют взрывчаткой, в дальних комнатах, где разрабатываются безумные планы: прикончить члена правительства, украсть ребенка у высокопоставленного политического деятеля, ворваться на заседание «Стандард ойл» с гранатами и автоматами и убить присутствующих во имя народа. Он был хорошо знаком этим людям. Но даже самые безумные из них могли лишь искоса смотреть на его темное, ухмыляющееся лицо. У женщин, с которыми он спал, даже у тех, для кого заниматься сексом было так же привычно, как принимать пищу, при контакте с ним тело словно деревенело, и они в растерянности отворачивались. Они отдавались ему, как какому-нибудь тарану с золотыми глазами или черному наваждению, а когда дело было сделано, им становилось холодно, так холодно, что казалось, они уже никогда не смогут согреться. Когда он появлялся на митингах, истерическая болтовня, клевета, взаимные обвинения, злобные нападки друг на друга, идеологические споры моментально прекращалась. На минуту воцарялась мертвая тишина, а потом все поворачивались к нему и тут же вновь отворачивались, словно он явился к ним, держа в руках некое старое ужасное оружие уничтожения, которое было в тысячу раз страшнее пластиковой взрывчатки, сделанной в подземных лабораториях оппозиционно настроенными студентами-химиками, страшнее продающегося на черном рынке оружия, добытого у какого-нибудь жадного до денег сержанта, охраняющего армейский склад. Казалось, что он пришел к ним с устройством, заржавевшим от крови, погребенным на века под громадой человеческих криков, но теперь вновь готовым к действию, принесенным на их митинг как некий адский подарок, именинный пирог с нитроглицериновыми свечами. А когда разговор возобновлялся, он был вполне разумным и упорядоченным — в той степени, в какой на это способны безумцы, — и в итоге достигалось согласие.

Он ритмично двигался вперед, и ногам его было очень удобно в ковбойских сапогах с их гибкими, пружинистыми подошвами. Его ступни и эти сапоги были старыми любовниками. Кристофер Брадентон из Маунтин-Сити знал его под именем Ричарда Фрая. Брадентон работал проводником на одной из подземных веток метро, которой пользовались беглецы. Полдюжины разных организаций от Уэдермена до моста Гевары заботились, чтобы Брадентон не остался без денег. Он был поэтом и иногда вел занятия в Свободном университете или отправлялся в западные штаты — Юту, Неваду, Аризону, где выступал перед учениками средних школ, удивляя мальчиков и девочек (он надеялся) новостью о том, что поэзия жива, конечно, приправленная наркотиками, но все еще не утратившая особой отвратительной живучести. Сейчас Брадентону было около шестидесяти. Лет двадцать назад его уволили из колледжа в Калифорнии за политические пристрастия. Он примыкал то к одной радикальной группировке, то к другой, поначалу просто увлекаясь их безумством, а потом погружаясь в него с головой.

Темный человек шел вперед и улыбался. Брадентон заведовал лишь отдельным отрезком гигантского трубопровода, состоящего из многих тысяч звеньев — трубочек, по которым двигались безумцы, неся в руках свои книги и бомбы. Трубочки соединялись между собой. И хотя дорожные указатели были замаскированы, посвященным они были понятны.

В Нью-Йорке этого человека знали под именем Роберта Франка. Его утверждение, что он — чернокожий, никогда не подвергалось сомнению, хотя у него была очень светлая кожа. Вместе с одним негром, ветераном Вьетнама, который был переполнен ненавистью, потеряв на войне левую ногу, и стремился как-то расквитаться за свое увечье, они порешили шесть полицейских в Нью-Йорке и Нью- Джерси. В Джорджии он был Рамси Форрестом, отдаленным потомком Натана Бедфорда Форреста, и в своем белокожем варианте участвовал в двух изнасилованиях, кастрации и поджоге захудалого негритянского городишка. Но все это было давно, в начале шестидесятых, когда набирала силу первая волна кампании за гражданские права. Иногда ему казалось, что, может, он и на свет-то появился именно в разгар этой борьбы. Он плохо помнил, что происходило с ним до этого времени, за исключением того, что родился он в Небраске и учился в школе с рыжим кривоногим мальчишкой по имени Чарльз Старкведер. Он помнил марши за гражданские права 60-го, а еще лучше — события 61-го года: драки, ночные вылазки, церкви, которые взлетали на воздух, словно внутри них произошло такое великое чудо, что они не смогли его в себя вместить. Он помнил, как в 1962 году его занесло в Новый Орлеан, где он встретил полоумного молодого человека, который продавал брошюрки, призывающие Америку оставить Кубу в покое. Этот парень был неким мистером Освальдом, и темный человек взял у Освальда несколько брошюр. До сих пор две из них,