— С тем же успехом ты мог просто толкать его перед собой, — сказал он. — Он рассчитан как минимум на шестьдесят в час, дубина ты чертова!

Он бросил мотоцикл и пешком пошел в город, не зная, вернется ли за ним.

Эту ночь он проспал на концертной площадке муниципального парка в Братлборо, под навесом в оркестровой яме. Он залез туда, как только стемнело, и мгновенно за снул. Вдруг он вздрогнул и проснулся от какого-то звука. Ларри посмотрел на свои часы. Тоненькие светящиеся полоски складывались в цифры: 11–20. Он привстал на локте и уставился в темноту, ощущая вокруг себя огромное пустое пространство оркестровой ямы и с тоской вспоминая маленькую палатку, хранившую тепло человеческого тела. Какая же то была чудная уютненькая брезентовая берлога!

Если где-то и раздавался какой-то звук, то теперь он пропал; даже сверчки умолкли. А это нормально? Так могло быть?

— Есть здесь кто-нибудь? — крикнул Ларри и испугался звука собственного голоса. Он потянулся за винтовкой, но не смог ее сразу найти, и на секунду его охватила жуткая паника. Отыскав ее, он тут же нажал на курок — не думая, как тонущий в океане инстинктивно хватается за брошенный спасательный круг. Если бы ружье не было на предохранителе, оно бы сразу выстрелило. Возможно, в него самого.

Кто-то притаился там, в тишине, он не сомневался в этом. Может быть, человек, а может, какой-то большой и опасный зверь. Конечно, человек тоже может быть опасен. Человек вроде того, который много раз колол беднягу провозвестника монстров, или тип вроде Джона Берсфорда Типтона, предлагавшего ему миллион наличными за разрешение попользоваться его женщиной.

— Кто там?

В рюкзаке у него был фонарь, но, чтобы найти его, ему пришлось бы отложить винтовку, которую он держал у себя на коленях. Кроме того… Он что, действительно хочет увидеть, кто там?

Он остался сидеть в той же позе, ожидая движения или повторения звука, который разбудил его (был ли этот звук? или он ему просто приснился?), но через некоторое время голова у него опустилась, и он задремал.

Вдруг голова его дернулась вверх, глаза широко распахнулись и все тело напряглось. Теперь точно был звук, и если бы не тучи, почти полная луна высветила бы…

Но он не хотел видеть. Совершенно определенно — не хотел. И тем не менее он сидел, подавшись вперед и склонив голову набок, и вслушивался в звук пыльных каблуков, клацающих прочь от него на запад по тротуару Главной улицы Братлборо, штат Вермонт, в звук, становившийся все глуше и глуше, пока вовсе не затих.

Ларри вдруг ощутил безумное желание вскочить, отбросив спальный мешок, и заорать: «Вернись, кто бы ты ни был! Мне плевать! Вернись!» Но неужели он на самом деле хочет рискнуть и слепо довериться кому-бы-то-ни-было? Оркестровая яма усилит его крик, его молящий вопль. А что, если те каблуки и впрямь вернутся, стуча все громче и громче в этой тишине, где даже сверчки не поют?

Вместо того чтобы встать, он снова улегся, свернувшись, как зародыш в утробе матери, и не выпуская из рук винтовку. «Сегодня я больше не засну», — подумал он, но через три минуты уже спал, а на следующее утро ни секунды не сомневался в том, что все это ему только приснилось.

Пока Ларри Андервуд отмечал праздник Четвертое июля, всего, лишь в одном штате от него Стюарт Редман сидел на большом камне у обочины дороги и ел свой завтрак. Услышав приближающийся звук моторов, он одним глотком прикончил банку с пивом и аккуратно закрыл крышкой картонную коробочку с крекерами «Риц». Винтовка, прислоненная к камню, стояла возле него. Он взял ее, снял с предохранителя и снова поставил рядом, чуть ближе к правой руке. Приближались мотоциклы — судя по звуку, небольшие. Двести пятьдесят кубиков? В мертвой тишине трудно было сказать, как далеко они сейчас. Может быть, милях в десяти, но только — может быть. Была еще уйма времени, чтобы продолжить завтрак, но ему не хотелось. Пока что пригревало солнышко, и мысль о встрече с человеческими существами была приятной. Он не видел людей с тех пор, как покинул дом Глена Бейтмана в Вудсвилле. Он снова глянул на винтовку. С предохранителя он ее снял потому, что человеческие существа могли оказаться кем-то вроде Элдера. Он поставил винтовку на место, возле камня, поскольку надеялся, что они будут похожи на Бейтмана — только хорошо бы не с такими мрачными прогнозами на будущее. «Общество вновь сформируется, — говорил Бейтман. — Заметьте, я не употребил слово „реформируется“. Это был бы скверный каламбур. Человеческая раса очень мало подвержена каким бы то ни было реформам».

Но сам Бейтман не желал стоять у истоков вновь сформированного общества. Он казался вполне удовлетворенным — пока, во всяком случае — прогулками с Коджаком, малеванием своих картин, возней в саду и раздумьями о социальных последствиях почти тотального самоуничтожения.

«Если вы вернетесь, Стю, и повторите ваше предложение „вылезти из берлоги“, я, возможно, соглашусь. Вот оно, главное проклятие человеческой расы. Социальное чувство. Христос должен был сказать так: „Воистину, когда бы ни собрались двое или трое из вас, какой- нибудь другой парень будет исходить дерьмом от зависти“. Хотите, я расскажу вам, в чем, с точки зрения социологии, суть человеческой расы? Я поясню это в двух словах. Покажите мне одного мужчину или одну женщину — и я покажу вам святого Дайте мне двоих — и они влюбятся друг в друга. Дайте троих — и они изобретут очаровательную штуковину, которую мы называем „обществом“. Дайте мне четверых — и они построят пирамиду. Дайте пятерых — и они сделают, одного изгнанником. Дайте шестерых — и они восстановят предрассудки. Дайте семерых — и за семь лет они развяжут войну. Возможно, человек и был создан по образу и подобию Бога, но человеческое общество было создано по образу и подобию Его оппонента, и оно всегда будет стараться вернуться к своему истоку».

Действительно ли это так? Если так, то помоги им, Боже. Совсем недавно Стю как раз много думал о своих старых друзьях и знакомых. Его память очень старалась приглушить, а то и вовсе стереть их непривлекательные черты: привычку Билла Хэпскомба ковыряться в носу и вытирать сопли о подошву своего башмака, кулачный метод воспитания своих ребятишек Норма Брюетта, практикуемый Билли Верекером чудовищный способ контроля за численностью кошек возле его дома — он давил хрупкие головки новорожденных котят каблуками своих ковбойских сапог «Рейндж Райдер».

Хотелось, чтобы на ум приходили только хорошие воспоминания. Например, как на рассвете они, затянутые в стеганые куртки и оранжевые безрукавки, выходили на охоту. Или играли в покер в доме Ральфа Ходжеза, и Вилли Краддок вечно жаловался, что он проигрывает четыре доллара, даже если имел двадцать в приходе. Или как они вшестером, а то и всемером, выталкивали на дорогу «скаут» Тони Леоминстера, когда он, надравшись в стельку, заехал в канаву. Тони крутился вокруг них и клялся Богом и всеми святыми, что вывернул руль, уворачиваясь от старого рыдвана, битком набитого работягами из Мексики. Господи, как же они тогда ржали! В памяти сохранился неиссякаемый поток шуточек на этнические темы Криса Ортеги. Или поездки в Хантсвилл к шлюхам, и тот случай, когда Джо Боб Брентвуд подцепил вошек и пытался доказать всем, что во всем виноват диван в гостиной, а не девка наверху. Чертовски хорошие были денечки. Может, их не сочли бы хорошими завсегдатаи ночных клубов, модных ресторанов и музеев, но, на взгляд Стю, они были замечательными. Он думал обо всех этих вещах, перебирал их в памяти снова и снова, как старый отшельник, раскладывающий пасьянс за пасьянсом из засаленной колоды карт. Больше всего на свете ему хотелось услышать человеческие голоса, увидеть кого-нибудь, иметь возможность повернуться к кому-то и сказать: «Ты видел когда-нибудь такое?» — когда случится что-то вроде того метеоритного дождя, который он наблюдал прошлой ночью. Он не был болтуном, но и одиночество ему не нравилось, никогда не нравилось.

Итак, он слегка выпрямился, когда мотоциклы наконец появились из-за поворота, и он увидел, что это две «хонды-250»: на одной сидел парень лет восемнадцати, а на другой — девушка, быть может, чуть постарше. Девчонка была в ярко-желтой блузке и светло-голубых джинсах «Levis».

Они увидели его, сидящего на камне, и обе «хонды» слегка вильнули, когда от удивления седоки