— Ты, должно быть, ощущала, как их к тебе влечет. Мужчин к тебе дьявольски влекло, это несомненно.
— Знаешь, что я чувствовала?
— Да?
— Что моя чувственная (или сексуальная) сущность — это моя маленькая сестра. Очень живая, горячая сестренка. Скрытая внутри меня. Сестренка, которую я должна защищать. Мне приходилось держать ее взаперти. Даже несмотря на то, что она изнывала от желания вырваться наружу и всласть порезвиться.
— Это же почти трагедия.
— Хотя я всегда подозревала, что на самом деле я очень, очень чувственна по своей природе. Я догадывалась об этом по тому, как воздействовало на меня искусство. Поэзия. Живопись.
Гай давно уже ощущал у себя в паху легкую пульсацию. Теперь же он заметил, что с каждой секундой чашка с чаем и блюдце, стоявшие на подносе у него на коленях, звякают все громче и громче. Перекинув ногу на ногу по-иному, он неловко сказал:
— Хотел бы я знать, что сталось со всеми этими… этими соками.
Николь выпрямилась. Теперь она смотрела в сторону.
— Ты имеешь в виду, не перебродили ли они?
— Я… прости.
— Нет-нет. Все в порядке, не думай. Эта влага… этот сок?.. Никогда подобного не чувствовала. Может быть, только сладости чуть поубавилось. В пустынном-то воздухе…
— Ну да. Цветок, для взоров недоступный. Да, я всегда считал, — восторженно сказал Гай (а она при этом обворожительно улыбнулась), — что Эмпсон в этом отношении был совершенно прав. Положение дел выглядит душераздирающе, но отнюдь не требует напрямую, чтобы его изменили. Драгоценный камень не имеет ничего против пребывания в пещере, а цветок предпочитает, чтобы его не срывали. Пожалуй, что так. Ты можешь…
— Был один парень, — сказала Николь. — Черные как смоль волосы, мышцы как у пантеры. Пинто. Он был корсиканец, сын садовника. Дело было в Окс-эн-Провансе. Каждую ночь — а ночи были очень теплыми — мы встречались с ним в саду за заброшенной виллой. Он так проникновенно и долго ласкал меня и языком, и шершавыми своими пальцами, что я все думала: вот, сейчас или полностью раскроюсь, или вся вывернусь наизнанку.
— …Когда это было?
— Мне было двенадцать.
— Двенадцать?
Николь предоставила Гаю время для завершения последовавшей цепочки мыслей — тут же, не сходя с места, рвануть в аэропорт, сесть в первый же самолет на Марсель и вколотить коварного Пинто в землю в каком-нибудь кишащем мухами закоулке…
И прервать зловонную жизнь этого гнилозубого скота, смести ее как мусор… Гай пытался представить себе, как выглядела Николь в двенадцать, и видел загорелый живот, переплетение выемок и напруженных мышц — и то же самое лицо, что было сейчас у него перед глазами. Она улыбалась и похлопывала по диванной подушке рядом с собою.
— Ну давай же, — сказала она. — Мы не очень-то преуспеем, если ты все время так и будешь там посиживать… Тебе не плохо? У тебя какая-то смешная походка. Ну, тогда все славно. Мы начинаем?
— Да. Давай.
— А с чего?
— Думаю, с поцелуев.
— Ладно. Тогда приступай.
Минут через двадцать Гай прошептал:
— Это божественно… но не могла бы ты чуть-чуть приоткрыть губы?
— Ох, прости, ради бога.
— Да нет, все в порядке, — сказал он. — Или, по крайней мере, не стискивай их так уж сильно.
Внизу, чуть ниже по улице, Кит, сгорбившись над рулем, сидел в своем «кавалере» и на ворованном «Бланкпункте» слушал запись репортажа о дартсовом матче. Мать-перемать, думал он, им что, времени не жалко? Со страдальческим видом он взглянул через дорогу на «фольксваген» Гая: тот был припаркован в крохотном закутке. Все же, подумал он, не будет таким уж нарушением правил (он припомнил свои инструкции), если «кавалер» заползет в эту щель, когда Гай отъедет. Потому как, если оставить машину здесь, могут навесить штраф. Или вообще свинтят. У, мудачье долбаное…
За один день все может сделаться совершенно иным. Трудно было, в некоторых отношениях, поверить в ту перемену, что произошла с Китом в течение всего-навсего двадцати четырех часов. Он откинулся на спинку сидения. Его согревало низкое солнце. Поглядывая через ветровое стекло, замутненность и сеточка мелких трещин которого тонко гармонировала с ряской и мечущимися головастиками его тусклого зрения, он вспомнил недавнего себя, Кита в состоянии гнева и ужаса, поднимающегося по ее лестнице с помыслами об убийстве в душе — или, по крайней мере, отображающимися у него на лбу. Я мог бы задать ей урок. Короче: вчера я запросто мог бы ее вздернуть. Славно опохмелившийся, Кит фыркнул (а также откашлялся) и потряс головой, непрошибаемо улыбаясь. Входит он, значит, в ее гостиную, а там сплошь темнота. Как в датском секс-клубе. Не, не в датском. А… в арабском. Свечи там, ширмы. На ней черное платье, такое — красивое, что ли. Ни в коем разе не сказать, что не шикарное. И не дешевое, нет. Ни-ни. А что до женщины, которую оно обрамляло, то держалась она так… точно, что ли?.. ну, прямо-таки выше всяких похвал. И все эти деньги на столе, как… как по ТВ, и только.
— Не надо было, Ник, этого делать, мать-перемать!
— Кит, да я все
Он открыл глаза и часто-часто заморгал. Потом, как ребенок, протер их костяшками пальцев. И потом, после этого, после такого — после того, как сказала что-то такое, что просто
Как же дальше-то, а? Домашняя твоя жизнь, Кит, душит твое дартсовое дарование, омрачает твое дартсовое будущее. Весь вопрос в твоем отношении к дротикам — ты должен правильно мыслить дартсовой своей головой, чтобы достичь большего. Я вижу тебя, Кит, в виде молодого парня на улице, прижавшегося лицом к стеклу. Но это не витрина, нет. Это телеэкран. Мы о звездах ТВ здесь толкуем, Кит. По ту сторону экрана — вот где надлежит тебе быть. Там-то все оно и находится — все, чего твоей душеньке угодно. Давай-ка, Кит, я тебя туда переведу. Давай я переведу тебя по ту сторону экрана.
— Да-а-а! — сказал Кит, когда матч окончился. Потыкал по кнопкам. Метеоролог Деннис Кар: ураган Хуанита. Прямая линия: состояние финансов. Геополитика: очередное обследование жены Президента. Местные новости: полиция арестовала подозреваемого в убийстве пятилетнего ребенка в Кэмбервелле, Южный Лондон. Кит принял возмущенный вид. Не желаю я слышать в новостях ни о чем подобном! Говорить об этом — только поощрять это. И не спрашивайте Кита, почему. Убей ребенка, думал он. И твое имя прозвучит по радио. Или на ТВ.
И потом, этот видеофильм. Господи! Кит был глубоко тронут, и это чувство до сих пор его не покинуло. Освещение, мастерство постановки, изощренный профессионализм. Не то чтобы чересчур
