дороге через укладчика напольных покрытий и перекинувшись парой слов с Мельбой, чьи силы он покупал и иссушал на протяжении немалых лет…

Когда он наливал в кружку молоко и намазывал на хлеб масло, руки у него не дрожали. Существовал и еще один супружеский секрет: из-под груды Мармадюковых книжек он вытащил утреннюю газету, которую раньше спрятал туда от Хоуп, и снова развернул ее на странице публицистики. Там была то ли статья, то ли отрывок, без подписи и каких-либо комментариев. Конечно, сейчас, в дни гроз, в которых разряжались многие мегаватты, и ураганов, сила которых достигала множества мегатонн, и лесных пожаров, охватывающих миллионы акров, нетрудно было забыть о существовании устройств, созданных человеком, которые — кнопка и кончик пальца — могли привести к разрушениям такого же масштаба. Но ведь эти устройства были созданы людьми, это не деяния Бога, но деяния человека… Так, первая волна ядерного взрыва распространится со скоростью света. Мир станет белым, как бледное солнце. Раньше я этого не знал. Не знал, что жар распространится со скоростью света. (Ну да: подобно солнечным лучам.) Все, что находится перед этим окном, обратится в пламя: клетчатые занавески, эта газета, пошитые на заказ штаны Мармадюка. Вторая же волна раскатится со скоростью, гораздо превышающей скорость звука, скорость любого шума, оглушительного грома, грохота расщепления ядер, раскалывающего небеса. Это будет невероятное давление взрыва. Проносясь по улицам со скоростью «Конкорда», оно не будет собственно волною, но будет окружать дома и заставлять их взрываться изнутри. И его дом, таким образом, сам станет бомбой, и вся его лепнина и порядок, вся его сталь и стекло станут шрапнелью, станут дробью для крупной дичи. При таком обороте не будет никакой разницы между этим домом и любым другим. В доме его, дребезжащем пристанище отрицательной энтропии, в единое мгновение воцарится обычный хаос, такой же, как там, где живет Кит, где живет Дин или где живет Шекспир. И тогда дозволено будет все. Гай прикрыл глаза и беспомощно проследил за собою, бегущим на север среди низких языков пламени и порывов ветра, несущего сажу; затем увидел ее комнату, разорванную, распахнутую навстречу недужному небу, и акт любви, совершаемый среди осколков, — тогда лишь и возможный, когда унесется прочь вся ее красота, когда все обезобразится, омрачится и омертвеет.

— Я должен остановиться, — сказал он, внезапно кивнув.

— Простите? — донесся вежливый голос Мельбы.

— А, Мельба, извините, это я так. Ничего.

«Последствия термоядерного взрыва» — так назывался этот отрывок, извлеченный из чего-то, оставшегося безымянным, — ссылались только на «Гласстон & Долан» (1977, 3-е издание), — и размещен он был среди редакционных заметок о гибели лесов и оплате труда сиделок, после заявления о том, что затраты на создание «Конкорда» к концу года полностью окупятся, над астрономической колонкой, в которой сообщалось, что объект Аполлон, вырвавшийся из пояса астероидов, минует Землю на расстоянии четырехсот тысяч километров. Что звучало неплохо. Но именно на этом расстоянии от Земли находилась Луна. Через интерком донеслись слова, произносимые при прощании, и Гай, скомкав газету, сунул ее на самое дно мусорного ведра. Он сглотнул, когда ее силовое поле покидало дом.

А дом по-прежнему оставался на месте.

Гай заглянул в холл. Судя по звукам, которые он там услышал, Мармадюка отправили наверх — с Феникс и Хьордис, вне сомнения. Гай вздрогнул от неожиданности, услышав приветствие Динка Хеклера.

— Приветик, — сказал Динк.

— Привет, Динк. Как ты?

— Отлично.

На седьмой ракетке Южной Африки была, разумеется, теннисная форма. На фоне его ляжек, более всего похожих на рабочие цилиндры шерсточесального станка, шорты в обтяжку выглядели белоснежными. Ступни, упакованные в практически кубовидные кроссовки, расставлены были по-идиотски далеко одна от другой.

— Ты что же, — сказал Гай, — будешь играть в такую погоду?

— Всенепременно, — сказал Динк и уставился через входную дверь, наполовину стеклянную, на яркое октябрьское утро, а затем вновь обернулся к Гаю с еле уловимым выражением обеспокоенности на лице. — В чем дело? Ты видишь что-то такое, чего не вижу я?

— Ну, просто… низкое солнце. Слепит.

В этот момент по лестнице вприпрыжку спустилась Хоуп.

— Чудесно, — сказала она. — Она приступит сегодня. В час.

— Неужто? — вопросил Гай.

Хоуп глянула на Гая, на Динка и снова на Гая.

— Да ты в своем уме? Я, по правде сказать, в полном восторге. По-моему, она изумительна. Мармадюк при ней был совершенно спокоен. Он выглядел просто ошеломленным. Должно быть, она обладает невероятной способностью подчинять. Представь — он сейчас там спит.

— Потрясающе, — сказал Гай.

И Хоуп, подводя черту разговору, сказала:

— Я иду играть с Динком.

Незадолго до полудня, при полузадернутых шторах, Гай, укрытый роскошным покрывалом, окутанный остаточными ароматами от тела безмятежно спавшей здесь Хоуп, лежал, уставившись в потолок, все еще заметно освещаемый неуместным молочным светом, разлитым по спальне. Беда в том, размышлял он, что любовь — во всяком случае, эта любовь (пожалуй что) — так тоталитарна. Как ни глупо искать Ответа на Все в царстве разума, но найти его — еще более бессмысленно. Но если дело касается чувств… в чем состоит великая идея? В любви. Великая Идея состоит в любви. С ее противоречивыми императивами, ее отказами от всего прошлого, ее слежкой за собственными мыслями, ее стуком в дверь в три часа утра. Любовь заставляет тебя заметить слепого старика, заставляет тебя надеяться погибнуть в Камбодже, заставляет радоваться, что твой собственный сын корчится, упрятанный в палату Питера Пэна. Да наступай ты, конец света, — за понюшку табака. Потому что возлюбленная, вот эта возлюбленная, и вправду способна превратить твой дом в бомбу.

Он проснулся около двух. Сознание было ясным. Он думал: со всем покончено. Все прошло. И он напрягся, чтобы услышать в себе первый шепоток воскрешения… Что ж, все совершенно просто. Он обо всем расскажет Хоуп (но не о деньгах. Ты это серьезно?) и примет все условия искупления. Как восхитительна, как прекрасна правда. Вездесущая, она всегда в ожидании. Должно быть, любовь враждует с правдой. Должно быть, так. И она заставляет тебя любить то, что дурно, и ненавидеть то, что хорошо.

Кто-то прошагал мимо его комнаты и стал всходить по лестнице.

И жизнь протянула ему руку.

Через задыхающийся динамик бог знает почему включенного интеркома слышал он разные шумы, голоса, смех. Хоуп и Динк, они наверху, переодеваются. Наигравшись, теперь они переодеваются, переодеваются. Вопль: «Да я же вся в поту!»; комичное сопротивление: «Ну перестань же!»; треск молнии, затем горячая тишина, нарушаемая прерывистым дыханием, наконец, ее, уже серьезный, вскрик: «Хватит!..»

А Гай думал: моя жена меня не любит. Моя жена меня предала. До чего же это чудесно!

Вскоре она, в халате и с распущенными волосами, вошла в спальню. Шея у нее так и пылала.

— Вставай, — сказала она. — Сейчас он спит, но ты будешь дежурить, когда уйдет Феникс. На этот день мы остались без няни. Эта сучка так и не появилась.