— Вы хотите уйти. Конечно. Хотите снова быть в безопасности. Подальше от осложнений. Я понимаю. Можно, я… Прежде чем вы уйдете, можно, я кое-что скажу?

Закрыв глаза, она встала. С закрытыми глазами расслабленно подошла к нему. Опустилась на колени, не открывая глаз, и подушечкой подложила руки себе под щеку, примостившись головой на его коленях. В комнате потемнело. Гай почувствовал, что близость действительно может убить — что можно и в самом деле умереть от всего этого давления на сердце.

— Это и грустно, и смешно, но, полагаю, просить прощения я не стану. Мы не можем не хотеть того, чего хотим. Не можем. Порою мне казалось, что я выбрала вас с некоей целью. Предполагая, что вы заберете меня из моей жизни. Переведете меня на ту сторону. Через любовь. Через плотскую любовь. Но на самом деле замыслы мои простирались дальше. Мне тридцать четыре. В следующем месяце будет тридцать пять. Тело требует своего. Я… я хотела носить вашего ребенка.

— Но это уже ни в какие рамки… — сказал Гай, высвобождая из-под нее колени и пытаясь как-то подняться на ноги. — Не то что говорить — вздохнуть не могу! По-моему, это…

— Нет. Уходите. Уходите немедленно. И заберите с собой свои деньги.

— Они ваши. И желаю удачи.

— Нет. Они ваши.

— Пожалуйста. Ну, не будьте же глупой.

— Глупой? Глупой? Я не могу их принять.

— Почему?

— Потому что они запятнаны.

Какое невероятное везение, что все в больнице! Да будут больницы благословенны. Да будут благословенны и астма, и экзема, и все детские страдания. К тому времени, когда Гай добрался до дома, он был не в состоянии притворяться, не мог вести себя как обычно, что бы это ни означало. Он сам был в больничном обличье, мягком, как корпия, словно весь его торс был только повязкой, наложенной на израненное сердце. Во второй гостиной он сбросил пиджак и, глядя на себя в зеркало, поднес к губам бутылку коньяка. Затем — холодный душ и желанная прохлада простыней… С чего в точности началось их столкновение? Все началось с того, что она бросила в него чем-то настолько маленьким, что он едва мог различить траекторию этого снаряда или почувствовать его соприкосновение со своей грудной клеткой. После этого она была уже на ногах и швыряла в него конвертами с деньгами, он же удерживал ее за тонкие запястья, а потом оба они лишились равновесия и оказались на диване — это было что-то вроде соития в одежде, и расстояние между их лицами не превышало полудюйма. На мгновение Гай почувствовал, что в центре всего этого пребывает нечто твердое и подергивающееся.

— Чем это ты в меня бросила? — спросил он.

— Таблеткой. Таблеткой валиума.

— Валиума? — он тихонько фыркнул.

С облегчением, едва ли не со смехом, Гай принялся поудобнее устраивать свое онемевшее тело, умудряясь даже боковым зрением не различать ничего, кроме ослепительного блеска ее оголенных ног. Вскоре он оказался лежащим на спине, а голова Николь покоилась у него груди, и, когда она, всхлипывая, стала неуверенно продолжать, ее волосы щекотали ему ноздри. Тогда-то он и услышал от нее подробное признание: как она надеялась вступить вместе с ним в мир физической любви; как могли бы они — если бы только он, безупречный человек, согласился — попытаться, после «основательной практики», завести ребенка; как впоследствии она бы довольствовалась тем, чтобы он заглядывал к ней раз или, может быть, два раза в неделю: поиграть со своей маленькой дочерью и (предположительно) с матерью своей маленькой дочери. Теперь, конечно, она эту мечту отвергала и проклинала ее… «Основательная практика» — было в этой фразе что-то до жалости незрелое, совершенно неоперившееся. Но в ней явственно присутствовало и нечто иное; зрелые или незрелые, слова эти вызывали физическую реакцию, да такую, которая грозила подорвать все его негромкие возражения, все нежные увещевания. Гай надеялся, что она не заметила этого позорно выпирающего жезла лондонского «бобби», который теперь располагался поперек его паха. А когда она случайно уперлась локтем в его основание (повернувшись к нему, чтобы спросить, не было ли все это сентиментальным вздором), Гай, выскальзывая из-под нее, рад был, что не видит своей собственной мучительно выдавливаемой улыбки.

Они расстались. Да, Гай и Николь должны были расстаться. Она поднялась. Стояла перед ним, уже другая, уже прежняя. Она снова полностью овладела собой.

Тяжело двинувшись к двери, Гай взглянул на бархатное кресло и увидел таблетку валиума, которой она в него бросила, — не ахти какой снаряд, не очень-то грозное оружие, просто желтая таблетка- транквилизатор, размером с пуговицу на рубашке, слегка к тому же размокшая в ее влажном от пота кулаке.

— Я думала, что он мне может понадобиться, — сказала она, проследив за его взглядом (затуманенным этой комической поэмой, созданной женским неистовством), — когда ты уйдешь. Но потом не сдержалась. Прости. Теперь-то я в полном порядке. Так что ступай к сыну. Не беспокойся. Прощай, любовь моя. Нет. Нет. Уходи.

Что ж, он ушел. И никогда не вернется обратно. Гай, как ему и полагалось, лежал в своей собственной постели. Он не вернется — разве что при совершенно чрезвычайных обстоятельствах. Он обнаружил, что нынешнее положение дел, то есть Кризис, обладает способностью навевать самые постыдные фантазии — противоречивые, вопиющие, почти смехотворные и совершенно непростительные. Что, если назавтра ты окажешься в мире, где ничто не имеет значения, где все дозволено? Гай приподнял единственную простыню, которой был укрыт. Он никогда не считал себя отмеченным впечатляющей мужеской силой (и Хоуп, насколько ему было известно, придерживалась того же мнения). Откуда же тогда взялся этот маленький культурист, устроивший себе спортзал у него в паху?.. Так Гай по-своему вышел на основной вопрос своего времени, вопрос, который задают и на который отвечают повсюду, куда только ни посмотришь, которым полны не только заголовки газет, но и склонившиеся над ними головы: если в любое из мгновений может оказаться, что ничто не имеет значения, то откуда следует, что это мгновение еще не наступило?

Как раз когда он полагал, что она совершенно невинна — или «естественна» — или даже не вполне в ладах с собственной головой (маниакальная депрессия? в самой мягкой, привлекательной, чарующей форме?), она возьми да и выдай нечто поистине разрушительное. Как бишь это прозвучало? Запятнаны. Деньги запятнаны.

Да, разумеется, у этих пахучих пятидесятифунтовых банкнот была та еще генеалогия: приватизированные тюрьмы под Питтом, живой товар с Берега Слоновой Кости, сахарные плантации на островах Карибского моря, Ост-Индская компания, урановые рудники в Южной Африке. Все это было правдой: потогонная система, разорительные санкции, уничтоженные тропические леса, токсичные свалки — и вооружения, вооружения, вооружения. Но все это ни в коей мере не было внове для Гая. Пока Николь говорила, он сидел там и слушал что-то вроде комментария к последним десяти годам своей жизни: ужасающие открытия, иски по вкладам, затяжная война с отцом. Десять лет приходилось ему сталкиваться с беспощадной алчностью и мертвыми облаками. Теперь компания стала гораздо чище. И гораздо, гораздо беднее. Деньги Хоуп тоже дурно пахнут: за ними — огромные куски, оторванные от планеты. Если отойти достаточно далеко назад, то все деньги зловонны, все грязны, все тошнотворны. Есть ли где-нибудь на земле чистые деньги? Были ли они хоть когда-нибудь? Нет. Категорически. Даже деньги, выплачиваемые самым усердным и преданным делу медсестрам, самым восхитительным художникам, деньги только что отпечатанные, совершенно сухие и рельефные на ощупь, происходят от какого-нибудь ублюдочного капитала, зачатого на полу потогонного цеха. Она приняла их. Николь их приняла. Это потянуло за собой еще одну мысль, тоже неуправляемую (и заставившую простыню всколыхнуться еще раз): о ней, стоящей на углу улицы, и о проходящем мимо мужчине в белых расклешенных брюках (привет, морячок); о женщине, опустившейся в переулке на колени, и о деньгах, брошенных на мокрый бетон.

Гаю показалось, что он слышит вопли Мармадюка, и он в ужасе посмотрел на часы. Без паники: просто пора вставать. Пора возвращаться к зловещему веселью палаты Питера Пэна. Он услышал тот же звук снова, с улицы; но теперь он уже привык к тому, что слух его имел обыкновение выкидывать этакие штуки, преобразуя шипение трубки, визг, издаваемый насилуемой коробкой скоростей, — или даже птичье пенье или фугу Баха — в великолепную имитацию воплей его отсутствующего сына. Гай выбрался из