— Да что там, я просто говорил — не могу я заниматься всеми этими пташками сразу. Так ведь на дротики никаких сил не останется. — Кит кашлянул, и в его голосе послышались слезы. — Я свое тело почитаю. Мне надо держать его в форме. Сейчас. Пока эти состязания. Это нелегко, когда вокруг столько невостребованной
Пропихавшись локтями прочь от стойки, они со своей выпивкой встали рядом с колонной, угодив прямо в клацающие челюсти шумового оркестра.
— Ты не поверишь, — проорал Кит, — не поверишь, от чего мне приходится отказываться. Взять только вчерашний денек…
Засим Кит пустился в омерзительный декамерон о недавних своих скаканьях и кувырканьях, о мгновенных соитиях, о доблестных подвигах в области наставления рогов, о том, с какой огромной охотою вознаграждаются хватанья и щупанья, о приключеньях скоротечных или изматывающих, о пташках, от которых твои бедра звенят что струны, и о тех, после которых у тебя дрожат коленки, — в то время как Гай размышлял (и размышлял удрученно) о крайней вульгарности стандартных мужских стратегий. Да и классовые стратегии, пожалуй, ничуть не лучше, предположил он. Потребуется некая космическая протяженность времени, чтобы Кит осознал, что от женщины, подобной Николь Сикс, его отделяет космическое расстояние. Необходимо быть вблизи, чтобы понимать и чувствовать. В конце концов, если наблюдать из стерильного — и вируса не сыскать — морга какого-нибудь Плутона (Гаю вспомнились снимки, переданные последним «Джорниером»), то наше солнце представляется не более чем исключительно яркой звездой, предостерегающей, крестообразной, яркой звездой — холодной, яркой звездой, подобной воздетому Господнему мечу, и требуется немалое время, чтобы ощутить ее жар.
Когда он звонил ей сегодня вскоре после полудня (из мексиканской закусочной на Уэстбурн-парк- роуд), голос Николь оказался во всех отношениях таким, каким он надеялся его услышать: открытым, доверительным, дружественным, приглушенным (благодаря заряду теплоты) — и уравновешенным. Да, он надеялся, что ее здравомыслие возобладает, потому что его порой пугали эти легкие признаки неустойчивости, балансирования на грани. Если не слишком прекрасной для мира сего, то уж для времени сего она, по его мнению, была недопустимо прекрасна; именно такой выглядела она в его глазах: как анахронизм, музейная диковина, сирота во времени… Она, оказывается, как раз собиралась мчаться на лекцию (и Гаю тут же представился такой ее образ: Николь сосредоточенно-спешно цокает каблучками, книги плотно прижаты к груди… да, еще длинный шарф, развеваемый ветром), но ей ужасно хотелось бы поговорить с ним. Не будет ли он так добр позвонить ей позже, нынче вечером, в шесть часов, в шесть ровно?
— Разумеется. А на какую тему лекция?
— Ммм? Э-э — «Мильтон и секс».
— Что ж, полагаю, она будет недолгой, — сказал Гай: юмор его всегда порождался приливами счастья, а отнюдь не иронией — течением прямо противоположным. Тем не менее, он слегка пожалел о том, что у него вырвалось такое замечание.
— Вообще-то я полагаю, что речь пойдет о половой принадлежности.
— Ну конечно! Он — для Бога. А она — для Бога, который в нем. Что-нибудь в этом роде.
— Да-да. В этом роде. Ну, мне надо бежать.
Гай поручил мексиканке — владелице закусочной — приготовить для него омлет, достойный книги Гиннеса (ибо рассчитывал пользоваться ее телефоном еще много-много раз), который она упаковала в огромный пакет и который он с виноватым видом опустил в пустой мусорный бак на Лэдброук-гроув.
— Ну и что ты обо всем этом думаешь? — спросила Хоуп.
— Спасибо, — сказал Гай. Обращался он не к Хоуп, а к работнику, чьей обязанностью было следить за — или же стоять рядом с — монитором автоматического контроля в подземном гараже на Кавендиш-сквер. Он видел Гая множество раз и знал его в лицо. Но его вроде бы ничуть не оживляло это знакомство — как, впрочем, и все остальное, что происходило с ним там, под землей.
Гай забрал у него кредитную карточку и вырулил наружу, вывез их на дневной свет.
— Транспорт, великий и ужасный, — пробормотал он.
— Боже мой, да сколько же тебе говорить? Слушай: Транспорт — Это — Ты!
— Ммм… По-моему, он говорил вполне разумные вещи.
— Настолько разумные, что они стоят три сотни
— По поводу свежего воздуха.
— Так и знала, что ты это скажешь.
— По поводу враждебности по отношению ко мне.
— Так и знала, что ты это скажешь.
Доктор, кабинет которого находился на Харли-стрит и у которого они только что консультировались, специализировался по острым маниакальным синдромам у детей. Они приводили к нему Мармадюка, а затем он нанес визит к ним домой (несказанно его ошеломивший), где, как ему и было обещано, Мармадюк не чувствовал себя скованно и вел себя, как обычно. Совершенно невозможный у него в приемной, дома Мармадюк оказался совершенно невероятным. Даже сегодня, спустя почти три недели, на правом глазу у доктора все еще красовалась марлевая повязка. Все стороны согласились с тем, что дела юридические не должны препятствовать их чисто профессиональным отношениям. Недавно Гай заключил страховой договор (как представлялось, на весьма выгодных условиях) по возможным искам в связи увечьями, нанесенными Мармадюком обслуживающему персоналу. Вслед за этим он заключил второй страховой договор — по отказам компании в выплатах по первому.
— Что касается враждебности к тебе, — сказала Хоуп, — то он, по-моему, отказался от объяснения ее с точки зрения фрейдизма.
— Мне тоже так показалось. Но я бы предпочел Фрейда. Предпочел бы, чтоб Мармадюк относился ко мне плохо по каким-нибудь фрейдистским причинам. Не по душе мне, что я не нравлюсь ему только лишь потому, что
Гай повернул голову. Хоуп бесстрастно глядела на запруженную автомобилями улицу. С некоторой осторожностью он пару раз потрепал ее по колену. Последнее настоящее объятие было, по сути, инсценировано для нужд этого самого доктора — объятие
— Давай вернемся к вопросу о свежем воздухе, — сказал Гай. — Или к вопросу о получасе. — Имелась в виду та установка Хоуп, из-за которой у них возникало больше всего разногласий: Мармадюку не разрешалось находиться вне дома более получаса в день. — Доктор, похоже, считает, что и час вполне безопасен.
— Ничего подобного. Он лишь сказал, что такой срок следует рассматривать как терпимый.
— Но ведь это заточение! Дети так любят порезвиться… Может, хоть сорок пять минут? Ему свежий воздух ох как нужен.
— Нам всем он нужен. Но его нигде нет.
Да, его нигде нет. И объяснить, почему его нет, трудно. Трудно оправдаться — перед молодыми (думал Гай), перед теми, кто явится после. С чего тут начать? Н-ну… мы подозревали, что, возможно, придется пойти на какие-то жертвы — потом, позже — за то чудесное время, что было у нас… все эти баллончики с аэрозолями и упаковки с автоподогревом для всякого съедобного мусора. Да, мы знали, что за чудеса эти придется платить. Положим, разрушение озонового слоя кажется вам платой несколько чрезмерной. Но не забывайте о том, как славно благодаря этому жилось нам: благоухающие подмышки, свежайшие гамбургеры. Хотя, пожалуй, мы
—
