мыслях, лишил его возможности войти в дом. Он попросту не мог предстать перед домашними. Это дошло до него лишь тогда, когда, потянувшись за ключом, он обнаружил, что совершенно не состоянии сунуть руку в карман брюк. Опустив голову, он потоптался на месте, а потом, застегнув на все три пуговицы свой твидовый пиджак, зашагал прочь. Недолгий подъем по крутому участку Лэдброук-стрит и пятиминутные раздумья о судьбе Пепси Хулихан ничем не смогли ему помочь. В конце концов, соорудив из своего ремня что-то вроде шплинта, Гай открыл парадную дверь и стремглав нырнул прямо в уборную под лестницей. Он слышал женские голоса, доносившиеся снизу, пока их не смыл поток холодной воды, хлынувший из крана.
— Так что же с нашим Камердинером? — сказала Лиззибу, которая только что плакала, а теперь ела.
—
— И что с ним такое творится?
— С Камердинером? Есть у меня пара теорий. Либо он помешался. Ты же знаешь, такая вероятность всегда существовала.
— Либо?
— Либо он умирает.
— Не думаю, чтобы он умирал, — помолчав, сказала Лиззибу.
— Да я и сама так не думаю, — согласилась Хоуп. — Есть, конечно, и третья возможность. Он влюблен.
— Камердинер?
— Так же, как был
— Никогда он в меня не был
— Разумеется, был. Я застукала его, когда он хныкал над твоим платьем, помнишь?
— Каким еще платьем?
— Балетным. Балетным платьем, из «Фло-Фло». Голубым.
— Не было оно голубым.
— Было.
— Оно было белым.
— А вот и нет.
Топая огромными своими ножищами, Гай принялся спускаться по лестнице. Хоуп поднялась и начала убирать со стола. Лиззибу продолжала поглощать пшеничные хлопья.
— Привет, — сказал он.
— Привет, — отвечала Лиззибу.
— Сегодня ты как, не угодил в какую-нибудь славную драчку? — спросила Хоуп. — Не показывал Лиззибу свой синяк?
— Ой, — сказала Лиззибу.
— Он уже проходит, — сказал Гай.
— Да, — согласилась Хоуп. — Только вид у тебя такой, словно тебе только что плюнули в лицо гнилой устрицей.
— Хоуп! — сказала Лиззибу.
— Где Мармадюк?
— Вышел куда-то с Терри.
Терри вернулся. Его взяли обратно; ему платили, как рок-звезде. Но это ненадолго. Вскоре Клинчи должны были миновать осенний кризис с нянями: несколько новых приступят к работе через пару недель. Терри считал, что управляться с Мармадюком проще — или, во всяком случае, осуществимее, — если куда- нибудь его выводить. Хоуп разрешила ему это при одном условии: что Мармадюк не будет оставаться на открытом воздухе более тридцати или — максимум — сорока пяти минут. Они перестали спрашивать, куда Терри его водит. Мало ли. В Музей игрушек. В какую-нибудь бильярдную. Мармадюк вернется, и довольно скоро.
— Ты ужинал? — спросила с набитым ртом Лиззибу.
— Да. То есть нет. Но я не голоден, скорее чувствую себя как-то странно. Лучше просто пойду и прилягу на пару минут.
И, топоча огромными ножищами, он оправился наверх.
Довольно долго обе сестры оставались безмолвными.
— Тронулся, — сказала наконец Лиззибу.
— Умирает, — сказала Хоуп.
А вот в какие выражения облекал Кит свою четверговую победу в «Джордже Вашингтоне», что на Инглэнд-лейн: «При разборе игры, — к настоящему времени Кит произнес это в „Черном Кресте“ уже множество раз, облокачиваясь на стойку у себя за спиной и одновременно пронзительно обозревая и Дина, и Норвиса, и Богдана, и Ходока, и Кёртли, и Нетариуса, и Шекспира, и Збига-первого, — игрок-старичок ничем не смог объяснить исключительной раскованности моих бросков».
На самом деле существовало и кое-что другое, раскованности чего «игрок-старичок» ничем не смог объяснить. Он ничем не смог бы объяснить той раскованности, с которой Кит награждал его угрозами и язвительными шпильками непосредственно перед игрой, во время представления игроков и на протяжении самой игры, в паузах между каждым заходом и сетом (когда оба метателя торжественно стоят плечом к плечу, обдумывая, что им делать дальше). Вообще-то трюк этот — дело довольно рискованное, и Кит никогда не был склонен к нему прибегать: скажешь своему сопернику, что намерен отгрызть ему ухо и харкнуть в получившуюся дыру, а потом, злой как черт, выйдешь к черте — и, утратив самообладание, выбьешь 26! Рикошетит этот трюк по тебе же самому. Мешает достичь того самого, для чего ты его применил. Но когда Кит окинул взглядом Мартина Пермейна, пятидесятипятилетнего метателя, экс- чемпиона графства, с его гиперстеничными выкаченными глазками, его настороженной улыбочкой, его телосложением деревенского идиота (не говоря уже о множестве медалей у него на груди: в лучшие свои сезоны он добивался феноменальных результатов), — то он решил: ладно, стоит попробовать. Хотя Мартин Пермейн никоим образом не отозвался на потоки разъяренных словоизвержений — даром, что Кит выбрал такие темы, как гормональные таблетки, операция простаты, костыли, слуховой аппарат и цены на гробы, — на том, как он играл, это определенно сказалось. Оплошал старший игрок, никак не иначе. Не сумел отметаться на весь свой потенциал. И когда после матча Кит заказал себе, Дину и Ходоку по восемь «Южных отдохновений», а затем продолжил и тем, и сем, и пятым, и десятым, стремясь напиться так, чтобы глубину выпитого нельзя было вымерить никаким лотом, проигравший лишь хмурился, утешаясь кружкой имбирного пива и горестно раздумывая над тем, что со времен его молодости стиль игры в дартс явно претерпел определенные изменения. Промолчал он и тогда, когда Кит шаткой походкой подобрался к нему и размашисто хлопнул по спине.
Ну и что с того? Все уже было в прошлом. Каждый матч проходит так, как проходит, и с этим надо мириться. Кит теперь подпоясывался, готовясь к будущему, настраивая дартсовую свою голову на поистине великое событие.
Да, он с головой ушел в дротики. Дротики были у него в крови (единственное его наследство, если не считать собственно подсумка для дротиков да зажигалки «ронсон»). Дротики, что были у него в крови, протекали сквозь него, питая его дротиковые мозги. Дартсовые мозги, вот что было ему дано: дартсовые нервы, дартсовые сухожилия. Дартсовое сердце. Дартсовая душа. Дартс. 158? Дважды по 20 на тройном, 19 на двойном. Или — два раза по 19 на тройном плюс «бычий глаз». 149? 20 на тройном, 19 на тройном, 16 на двойном (лучшее, что можно сделать на при таком долбаном раскладе). Дартс. 120? Можно попросту зациклиться на двадцатке: 20 на тройном, 20 на двойном и 20 на ободке, чистые. Самый смак. Дартс. Дартс, дартс, дартс. Дартс.
Когда он не упражнялся непосредственно в метании (с краткими перерывами ради того, чтобы опрокинуть стаканчик-другой «порно», и медитативной сигаретки — в противоположность несметным
