Недужные искажения, свойственные твоей прозе (продолжает Марк Эспри), придают ей болезненное очарование. Но почему ты считаешь, что кому-либо хочется слышать об уделе дряхлых стариков-евреев? И все же я восхищен твоей дерзостью. Автобиография, по определению, есть история успеха. Но если, когда вечера становятся длиннее, за перо берется какой-нибудь неудачник, — что ж, ему надлежит выставить максимальный балл хотя бы за нахальство! И полки с нераспроданными остатками тиража заслуживают полнейшей нашей поддержки.
Я знаю, конечно, что книга моя раскупалась весьма скромно. Но это жестокий удар. И рецензии были одобрительными. Обе. К тому же тираж был таким маленьким — на мой взгляд, они не смогли продать вообще ничего.
Тебе следовало бы обратиться к беллетристике, к радостям ничем не скованной фантазии. Дни, что я провел в Лондоне, были довольно лихорадочными, я встречался со старыми и новыми друзьями и улаживал это дело с книгой, о котором ты, возможно, читал. Мне стало известно, что ты целую неделю провел в Хитроу. И почему мы с тобой не связались? Угостил бы меня какой-нибудь «чешуею да золою». А то, глядишь, я протащил бы тебя контрабандой на борт «Конкорда»!
P. S. Да, чуть не забыл. Я все думал, чем бы тебя поразвлечь, и оставил для тебя на столике у кровати свою любимую книгу — Мариус Эпплбай, «Пиратские воды». Вот уж
Меня покидает уверенность. Так и чувствую, как она уходит прочь. Даже слышу это: она бросается за порог и очертя голову несется по улице. Вплоть до нынешнего утра я в отношении этого своего проекта был, как говорят, на качелях: то отшлифовывал речь, которую произнесу при вручении мне Пулитцеровской премии, то обдумывал леденящее кровь самоубийство с рукописью в руках.
Позвольте-ка мне трезво констатировать: я не считаю, что моя книга могла бы выиграть премию. Хотя члены жюри, возможно, взглянули бы на это совсем иначе, узнай они, что все в ней — правда.
Господи, мне только сейчас пришло в голову: ведь люди, скорее всего, вообразят, что я попросту взял да и выдумал все это.
Отныне посвящаю себя малым заботам. Иду туда, где даже я выгляжу огромным и богоподобным.
Мой новый проект: научить Ким Талант ползать. Я — ее тренер по ползанью. Мы с Ким просто-таки из кожи вон лезем, чтобы она научилась ползать. Ползать, ползать, ползать. А это не так уж и просто, в Китовой-то смехотворной конурке. Жду, пока Кэт уснет или выйдет на улицу, спустившись по лестнице среди алкоголичек-домохозяек, оглушенных транквилизаторами мамаш семейств и запойных матерей- одиночек. Пинаю приземистое кресло, пока бoльшая его часть не вклинится в прихожую. После этого расстилаю на полу полотенце и располагаю Ким посередке. Разбрасываю погремушки и игрушки-пищалки у нее перед носом, на соблазнительном расстоянии. В спортивных башмаках, с обтянутой тренировочными штанами задницей (со своим секундомером и стероидами), я подбадриваю ее, понукая оторваться от стартовой линии. Давай, Ким. Тебе это под силу, малышка. Соберись-ка с духом и —
Легонько покряхтывая и вздыхая, с величественной терпеливостью и решительностью, она, извиваясь, все тянется, тащится, тщится. С выражением сдержанной отваги на лице. Вы действительно хотите что-то увидеть? Что ж, смотрите! Смотрите! Я
После утешения, после сока, после нескольких глубоких вздохов она готова отправиться в путь снова. Она кивает головой: мол, готова. Я подбадриваю ее, стоя у края полотенца, а ее нахмуренное лицо все удаляется от погремушек и пищалок. Удаляется оно и от моего лица. В соседней комнате отдыхает ее мать… Вот что значит обучать Ким ползанью.
Кэт больше не позволяет мне ее подменять. Хотелось бы знать, почему. Некое ирландское предписание, вступающее в силу, когда приближается первый день рожденья ребенка? Мне по-прежнему кажется, что я вижу синяки и рубцы в затененных впадинах ее комбинезончика.
Вчера я взошел по их лестнице и топтался там, поигрывая ключом и гадая, нужен ли он мне. Заглянул к ним через окно. Кит сидел за столом, сгорбившись над таблоидом. Кэт горбилась над мойкой. А Ким была на полу, сидела в своем прыгунке. Только не прыгала. И не спала. Ее сияющая головка была склонена; очертания плеч… Мне на ум пришла ужасная фраза. Вот что пришло мне на ум: в Ким есть то же, что и в Ките, то же, что и в Кэт. Это называется неспособностью преуспеть.
Надеюсь, я это только воображаю. Все жду боли, а она не приходит. Слизард недоумевает, почему.
Ко мне подведены провода боли. И глазам моим подведены провода боли.
Владимир Набоков был чемпионом по бессоннице, и это меня обнадеживает. Он полагал, что это наилучший способ разделения людей: на тех, кто спит, и на тех, кто нет. Вот великая строка из «Прозрачных вещей», одного из самых грустных романов, написанных по-английски: «Всякая ночь кровожадна, как людоед, но эта была особенно ужасна».
Хи-хо-ха, говорит людоед. Как В. Н. сумел с ним расправиться? Хотел бы я знать. Я пишу. Пишу так, что уже ломит пальцы. Бессоннице в моем случае следует воздать хвалу. Она избавляет от сновидений.
Бог знает почему, но я начал читать «Пиратские воды». Путешествие. Борнео. Красавец Мариус Эпплбай и неотразимая Корнелия Константайн, назначенная ему в качестве фотографа. Отвратный кусочек дерьма. Но там есть приключения, есть любовная интрига, и я вынужден признать, что захвачен.
Погодите-ка минуту. Как Эспри узнал, что я ошивался в Хитроу? Не думаю, чтобы я хоть что-нибудь говорил об этом Инкарнации (с которой он поддерживает постоянную зловещую связь). Не думаю, чтобы я вообще когда-либо что-нибудь ей говорил, кроме как «в самом деле?» и «не может быть!».
Кто же тогда допустил эту утечку? Возможно, я задним умом крепок — хотя слово «ум» в данных обстоятельствах звучит слишком уж громко. Только что сидел за его письменным столом в соседней комнате. Заметно было, что безделушки на просторной, обтянутой зеленой кожей столешнице расставлены как-то по-новому, да и письменные принадлежности передвинуты. Я представил себе, как Эспри посиживал здесь со своим калькулятором и ручкой под гусиное перо. Бесцельно протянул руку, попробовал запертый ящик. Он мягко открылся, стоило слегка дернуть.
Записки, письма, визитки. Фотографии.
Что ж, теперь у меня уже нет насущной необходимости просить Николь показать мне, как она выглядит в обнаженном виде. Но, думаю, я ее все-таки попрошу.
— Просто восхитительно, — сказала Николь. — А были у вас какие-нибудь прозвища? Какими-нибудь зверушками вы друг друга не называли?
— Ты вот что должна понять, — сказал я. — Перед тем, как все это началось, я выглядел как картинка.
— Дай-ка угадаю. Ты был папочкой Мишкой, а она — твоей крошкой-малышкой.
— Я лучше промолчу.
