этом в моих мыслях, и мне совсем не хотелось верить, что он вытащил наружу мои скрытые воспоминания о случившемся во второй половине дня и неправильно истолковал их как вожделение. К этому моменту музыка, оставив, так сказать, последние попытки следовать ритму и здравому смыслу, деградировала до неравномерно пульсирующего шума, а запах отдавал увядшими розами. Но две пары глаз сверлили меня, как и прежде.

Именно в той части пещеры произошли дальнейшие события. Стало заметно какое-то движение, и появились два темных силуэта, гротескно искаженные из-за нарушения перспективы. Освещение стало глуше, но осталось достаточно света, чтобы я мог различить нечто четвероногое размером с небольшую свинью. Другое существо передвигалось на двух ногах, его силуэт напоминал грубые очертания человеческой фигуры, но это был не человек и не какая-либо большая или маленькая обезьяна. Я не мог подобрать название ни существу, ни его спутнику. Тела у обоих казались мягкими и рыхлыми, если точнее, они приобретали все большую мягкость и рыхлость, начинали распадаться и тут же формировались заново. Конечности (если их можно было называть конечностями) укоротились и исчезли, тогда как новые отростки набухли, вывалились, извиваясь, из основного туловища, которое само непрерывно меняло форму. В один момент два этих организма соединились посредством набухшей веревки, состоящей из чего-то, что могло быть и живой материей, а в следующую минуту больший из двух начал распадаться с ног до головы на две части. Или вся эта сцена была воспроизведена каким-то посторонним интеллектом по моим гипнагогическим галлюцинациям, или это мерещилось мне самому – параллельно иллюзорным видениям, которые в данный момент были нацелены на меня. Пребывая все это время в абсолютно бодрствующем состоянии и с открытыми глазами, я почувствовал, как все больше и больше теряю самообладание.

Шумовое сопровождение, хотя ему по-прежнему недоставало благозвучия и ритма, все же сохраняло способность варьировать свою громкость. В те моменты, когда звук стихал, я различал с трудом голос Андерхилла, что-то говорившего – монотонно – с той самой литургической монотонностью, которая долетала до моего слуха из этой самой части дома во время моих ночных видений накануне. Я взглянул на стол перед собой. Серебряная фигурка исчезла.

Это произвело на меня куда худшее впечатление, чем все случившееся до сего момента. Пора было сделать какое-то решительное движение. Когда я встал, сразу же опустилась полнейшая темнота, а шум в то же самое время уменьшился, теперь это было биение множества крыльев и пронзительный вороний грай, и в воздухе теперь пахло то ли вольером, то ли курятником; пахло резко, почти нестерпимо. Через несколько секунд вокруг моей головы запорхали крохотные пурпурно-зеленые птички, их были десятки, они, по всей видимости, фосфоресцировали, поскольку были такими яркими, будто их освещало солнце, но больше никакого источника света не было. Щелкая своими крохотными клювами, они кружили, ныряли вниз, прямо мне в лицо, тыкались с размаху в мои щеки, в подбородок, в брови (хотя я ничего не ощущал), а затем растворялись в темноте, мерцая, как затушенный фитиль свечи, хотя их число не уменьшалось. Я закрыл глаза, но они не исчезли; прижал ладони к закрытым глазам, но ничего не изменилось; заткнул пальцами уши, но карканье продолжалось, и клекот не стихал. Мне не хватало воздуха, чтобы закричать; время от времени я усиленно пытался определить, где находится дверь, но каждый раз одна из птиц кидалась мне в лицо, и приходилось начинать все сначала. Я услышал смех Андерхилла и в следующую секунду очутился рядом с развороченным участком пола в своей столовой наверху и понял, что кладу в карман распятие (действие, о котором я тотчас же забыл). Следующая секунда – и я опять в окружении птиц, но по-прежнему (или снова) с распятием в руке. Птицы усилили свой натиск, перешли на неумолчный дикий визг, и я бросил распятие туда, откуда, по моим представлениям, доносился голос Андерхилла, и услышал, как оно ударилось то ли об стену, то ли об пол.

То, что происходило вокруг, стало меняться – медленно, но бесповоротно. Птицы сместились к середине и левому краю; хотя они и продолжали налетать на меня, но приняли странную плоскую форму, а тем временем их крики постепенно глохли; впечатление точно такое, будто теряется частота радиостанции, когда вы крутите настройку приемника. Вот птицы сбились в небольшом и все более сужавшемся секторе слева от меня, напоминающем теперь вафельную пластинку, как будто экран, на который их проецировали, уплывал от меня, поворачиваясь боком, а затем задней своей стороной, и до моего слуха доносился лишь слабый, неразличимый гул. Вскоре я смотрел на вертикальную линию из пятнышек пурпурно-зеленого цвета, которые потухли, перестали существовать. В полной тишине я стоял посреди комнаты, один, и было темно, если не считать лунного света, струящегося сквозь окна.

Я сообразил, что выключил в какой-то момент лампу на столе, и пошел к выключателям у двери. На ходу мой взгляд уловил мерцание металла в том углу, где когда-то я впервые увидел Андерхилла. Я подобрал – но не распятие, а серебряную фигурку и в ту же секунду услышал снаружи тихое, но знакомое и пугающее шуршание, доносящееся откуда-то справа, а с противоположной стороны меня звал голос Эми.

Я выбежал в прихожую, бросился к двери (не останавливаясь, чтобы зажечь хоть где-то свет: моим пальцам были хорошо знакомы все засовы) и почти в одну секунду выскочил из дома. Эми шла по дороге ярдах в ста от гостиницы, одетая в белую пижаму, и что-то несла в руках; я догадался, что это скорее всего Виктор. Шагая медленно в сторону деревни, она оглядывалась по сторонам – искала меня? С другой стороны приближался тот странный, грубо слепленный, криво очерченный силуэт – неуклюжей, негибкой, но упорной поступью, с большим запасом силы, и я вспомнил, как я видел его в своем призрачном видении, как он разогнался, приближаясь к дому, и что случилось впоследствии. Теперь, однако, передо мной был не мираж, а реальность, и теперь я знал, понял еще до того, как добежал до двери, какой была вторая цель Андерхилла: не просто пережить смерть и не просто подчинить своей воле какое-то живое существо, но распространить свое влияние из замогильных пределов и осуществить то, что я увижу воочию через какую-то минуту, если мне не удастся разрушить его планы.

Существо вышагивало, похрустывая на ходу, сейчас это было что-то вроде быстрой походки. Оно выглядело крупнее, чем раньше, но и менее плотным; возможно, еще даже не сформировалось окончательно. Очевидно, чудище пока не заметило меня. Я потерял уже секунды три-четыре, я сорвался с места и побежал к Эми по обочине, заросшей травой, стараясь производить как можно меньше шума, но она услышала меня, когда между нами не было и двадцати ярдов, и начала поворачиваться. Я закричал, чтобы она не оглядывалась – но тщетно: Эми увидела меня, а затем – лесное чудище. Лицо у нее вытянулось и окаменело. Я догнал ее.

– Что это там, папочка?

– Это один неприятный тип. Давай-ка опусти Виктора на землю, беги в деревню как можно скорее и там кричи, кричи до тех пор, пока не появятся люди.

– А ты что собираешься делать?

– Не волнуйся насчет меня, – сказал я, слыша за своей спиной шелестящую, похрустывающую трусцу. – Ну, вперед. Бегом.

Я повернулся. Эта тварь приближалась, теперь уже бежала, ее ноги с силой поднимались и опускались, руки были согнуты в локтях, она продолжала набирать скорость. Если предоставить ему свободу действий, Эми никогда не достигнет деревни. Я встал на пути чудища и выбрал точку на его туловище – слева в паху, где, похоже, были только тонкие веточки, перехваченные плющом, и где, наверное, возымеет действие удар кулаком. Теперь я рассмотрел впервые его лицо: почти совсем плоская поверхность гладкой серовато- коричневой коры, как на стволе шотландской сосны; кривые глазницы, в которых тлели гнилушки; растянутый в ухмылке широкий рот, в котором торчало с дюжину зубов – неровных полусгнивших пенечков.